Тайны советской кухни
Шрифт:
Аскетические пищевые привычки а-ля Рахметов вылились, можно сказать, в большевистский государственный подход к общественному питанию. Еда — это топливо: просто и ясно. Ни изысканные трапезы, ни иные глупости не должны были отвлекать нового советского гражданина от его великой задачи.
Новый Советский Человек!
Этот первообраз общинного социалиста стоял в самом сердце предприятия Ленина и компании. Радикальная трансформация общества требовала радикально новых членов этого общества: эффективных, самоотверженных, сильных, бесстрастных, рациональных. Готовых все принести в жертву делу социализма. Не позволяя какому-то там биологическому детерминизму становиться у них на пути, большевики
«Человек поставит себе целью, — захлебывался Троцкий, читавший „Что делать?“ с исступленным восторгом, — поднять инстинкты на вершину сознательности… создать более высокий общественно-биологический тип, если угодно — сверхчеловека».
Первым испытанием новой советской личности стал быт, который следовало превратить в «новый быт». Русское понятие «быт» трудно поддается переводу. Это не просто повседневность в западном смысле — этим словом традиционно обозначают метафизическое бремя будничных трудов, опустошающие душу заботы о насущном. Большевики собирались устранить эту проблему. Марксисты говорят, что бытие определяет сознание. Следовательно, новый быт — модернизированная, социализированная, обобществленная, идеологизированная повседневность, — станет ареной и орудием преобразования человека. И действительно — в бурные двадцатые началось безжалостное вторжение государства во все сферы советской повседневной жизни — от гигиены до домашнего хозяйства, от образования до питания, от сна до секса. Идеологии и эстетика со временем менялись, степень вмешательства — никогда.
«Большевизм ликвидировал частную жизнь», — писал культуролог Вальтер Беньямин, оказавшись в Москве в 1927 году. Ликвидация началась с жилья. Сразу после октября 1917-го был издан декрет об экспроприации и разделе односемейных квартир. Так появились наши ненавистные коммуналки с общими кухнями и туалетами. При большевиках уютные слова «дом» и «квартира» быстро сменил леденящий чиновничий неологизм «жилплощадь». Официальную норму (девять квадратных метров на человека, или, точнее, на статистическую единицу) устанавливал Жилищный комитет — всемогущая организация, по воле которой чужие друг другу люди, нередко классовые враги, жили в такой тесной близости, какая и не снилась нуклеарным семьям на Западе. Возникла среда, нарочно созданная для тоталитарной слежки всех за всеми.
Именно в такой квартире близ Красной площади я провела первые три года жизни. С прискорбием сообщаю, что она не была похожа на благословенную коммунальную утопию со священных страниц «Что делать?». Что еще печальнее — к семидесятым так называемый социалистический сверхчеловек усох до гомо советикус: циничного, разочарованного, целиком сосредоточенного на колбасе и, да-да, герценской мелкобуржуазной курице.
Естественно, большевистская переделка быта затрагивала семейный стол. Несмотря на неподъемную задачу накормить страну, разоренную Гражданской войной, традиционную домашнюю кухню заклеймили как идеологически отсталую и попросту плохую. «При посемейном столовании, — предупреждала брошюра под названием „Долой частную кухню“, — и речи быть не может о правильной, научной постановке питания».
Домашний очаг должны были заменить государственные столовые — общий котел вместо семейной кастрюли, как выразился один экономист из Центрального комитета. Общепит не только позволял государству обходиться скудными ресурсами, но и превращал еду в политически окрашенное занятие. Столовая — это кузница, в которой будет выкован советский быт и советское общество, как заявил глава организации, отвечающей за общественное питание. Коммунальные столовые, соглашался Ленин, были бесценными «ростками» коммунизма, действующим примером его порядков. К 1921 году тысячи советских граждан обедали на людях. Эти столовые по любым меркам были отвратительны — даже хуже столовых моего детства, пришедшегося на эпоху развитого социализма. В тех резко пахло тушеной капустой, и какая-нибудь тетя Клава возила грязной тряпкой прямо перед моим носом, а я давилась комплексным обедом из трех блюд. Обед неизбежно венчал уныло-коричневый компот из сухофруктов или крахмальный кисель.
В двадцатые кисель показался бы амброзией. Рабочих кормили супом из гнилой кислой капусты, мясом неизвестного происхождения (кониной?), клейким пшеном и бесконечной воблой, высушенной до каменного состояния. И все же… благодаря воспитательным идеям «нового быта» во многих столовых были читальни, шахматы, проводились лекции о пользе мытья рук, тщательного жевания и пролетарской гигиены. В некоторых образцовых столовых даже играла музыка, а на белых скатертях стояли свежие цветы.
Впрочем, гораздо чаще новые советские лозунги и проекты несли с собой крыс, цингу и грязь.
В Кремле тоже были крысы и цинга.
Следуя ленинскому примеру самоотречения, большевистская элита перерабатывала и недоедала. На заседаниях Совнаркома товарищи падали в голодные обмороки. Когда утихло пламя Гражданской войны, победившее социалистическое государство, пошатываясь, вошло в третье десятилетие века, по словам Ленина, как никогда изнуренным и измученным. Бесконечная череда кризисов требовала решений. Военный коммунизм с его «продовольственной диктатурой» оказался катастрофой. Производство зерна падало, в феврале 1921 года радикальное сокращение продовольственных пайков в Петрограде вызвало массовые забастовки. В конце месяца против большевиков восстали моряки Кронштадтской крепости, чье оружие сыграло существенную роль в Октябрьской революции. Мятеж был жестоко подавлен, но его отголоски прокатились по всей стране. То там, то здесь восставали крестьяне, все еще негодующие по поводу насильственной реквизиции зерна.
Что было делать?
Прагматичный Ленин придумал шоковую терапию — НЭП. С середины 1921 года реквизицию зерна заменил продовольственный налог. А затем разорвалась бомба: наряду с государственным контролем над «туманными вершинами» экономики была разрешена мелкая частная торговля. Гигантское отступление от идеалов Партии, отчаянная попытка накормить хрупкий социализм с помощью мелкого капитализма. Она была предпринята, несмотря на противоречия, параллельно с продвижением утопической программы воспитания Нового Советского Человека.
Такими были советские двадцатые.
Несмотря на разворот в политике, в конце 1921 года по юго-востоку России ударил голод. Он длился около года и унес жизни пяти миллионов человек. Но между этим голодом и тем, что разразился при Сталине, были семь лет НЭПа — лихорадочный антракт, торжество плоти, русский вариант бесстыдной Веймарской эпохи в Германии. Нэпманы очень кстати представляли собой идеального идеологического врага аскетов-большевиков. С самого начала — и всю дорогу — их изображали как жирных доморощенных буржуев, бандитов, жрущих слабую плоть добродетельных социалистов.
Но вопреки своей плохой репутации НЭП практически спас страну. Ожившее сельское хозяйство снова начало кормить города. В 1923 году почти весь хлеб в России поставлялся частниками. Петроградские газеты радостно сообщали, что в городе продаются апельсины — апельсины!
В течение нескольких лет страна худо-бедно ела.
Если отвлечься от образов прожорливых мошенников, большая часть нэповских предприятий сводилась к рыночным прилавкам или лоткам. То была эпоха передвижных ларьков с супом, торговцев блинами и лимонадом. А еще — столовых, открывавшихся в частных домах, особенно в еврейских, как пишет главный российский историк кулинарии Вильям Похлебкин.