Тайны запретного императора

Анисимов Евгений Викторович

Пожалуй, в этом и заключалась драма жизни самой Анны. Она взялась играть не свою роль. По характеру, темпераменту, воспитанию и целям в жизни она совершенно не годилась для сложного «ремесла королей» — управления государством, страной, народом. Ее никогда к этому не готовили, да никто об этом и не заботился, кроме всесильного случая. У Анны Леопольдовны отсутствовало многое, что позволило бы ей если не править страной, то хотя бы царствовать — играть роль властительницы или пребывать в заблуждении, будто она властвует, и порой получать от этого удовольствие. Как писал Манштейн, «она не имела ни одного качества, необходимого для управления столь большой империей в смутное время». Как и он, другие мемуаристы и дипломаты сообщают нам, что у Анны Леопольдовны не было трудолюбия, честолюбия, тщеславия, энергии, воли, способности понравиться подданным приветливостью, как это умела Елизавета Петровна, или, наоборот, привести их в трепет грозным видом, как это успешно делала ее тетушка императрица Анна Иоанновна. Как известно, эта государыня вела себя подобно многим российским правителям с древнейших времен до наших дней: с иностранными государями, точнее — с их посланниками — излучая дружелюбие, любезность до приторности, а со

своими людьми — сурово, даже зло, насупя брови, будто собственный народ в чем-то все время виноват перед правителем. Но даже нахмурить брови, как тетушка-покойница, Анна Леопольдовна не умела. Э. Миних писал о ней, что «к домашним служителям своим была она снисходительна и благотворила им». А это, как известно, огромный недостаток — служители, по общему мнению, были поголовно лентяями и плутами, и их нужно было «поощрять» исключительно оплеухами, окриками и поркой в конюшне.

Если верить Манштейну, то правительница «была капризна, вспыльчива, не любила труда, была нерешительна в мелочах, как и в самых важных делах; она очень походила характером на своего отца, герцога Карла-Леопольда Мекленбургского, с тою только разницей, что она не была расположена к жестокости. В год своего регентства она правила с большой кротостью. Она любила делать добро, не умея делать его кстати» [264] . Если отбросить последнюю красивую, но мало о чем говорящую фразу, то автор кое в чем прав: кротость и гуманность принцессы очевидны. Бесспорно, что общий стиль ее правления был более милостивым, чем царствование императрицы Анны Иоанновны. При ней никого не казнили, а суровые приговоры Бирону и его сообщникам она смягчила. По указам правительницы Тайная канцелярия представила списки сосланных в ссылку за 1730-е годы и многих из них освободила и отпустила на жительство в свои деревни. Так под амнистию попали опальные княжеские семьи Долгоруких и Голицыных, из сибирского монастыря была освобождена Анна Волынская — невинная жертва дела Волынского, его малолетняя дочь. По указу правительницы из Березова выехала с двумя сыновьями вдова казненного в Великом Новгороде Ивана Долгорукого Наталья Долгорукая — автор трогательных и безыскусных «Собственноручных записок». Вернулись из небытия и другие узники государева гнева. Резко уменьшилось количество следственных дел в самой Тайной канцелярии. Эти сведения позволяют верить Эрнсту Миниху, который пишет, что правительница со слезами на глазах смотрела, как Бирона и его семью повлекли в заточение, в Шлиссельбург, и при этом сказала, что «она совсем иное ему готовила, если бы он сам не понудил ее иначе с собою поступить, присовокупя к тому, что, если бы он прежде предложил ей добровольно правление, то бы она с честью и со всеми сокровищами отпустила его в Курляндию» [265] . Припомним также награды и повышения князя Черкасского и ему подобных членов «хунты», заслуживающих вовсе не наград, а кнута и плахи за свою явно антигосударственную деятельность по возведению в регенты иностранца, человека, которого все признавали «худородным», «чужим», не имевшим никакого отношения к правящей династии — только разве что много лет спал с императрицей.

264

Манштейн Х.Г. Записки о России. С. 198–199.

265

Миних Э. Записки. С. 399–400.

В октябре 1740 года А.П. Бестужев-Рюмин, агитируя за регентство Бирона, выступал против кандидатуры Анны Леопольдовны, стращая собеседников как приездом Мекленбургского герцога, так и наследственностью его дочери-принцессы: «В ней подозревают характер мстительный и в значительной мере напоминающий капризы ее отца». Эти утверждения кабинет-министра ни на чем не основаны и в конечном счете не подтвердились: сам Бестужев, который за свои темные делишки и интриги в деле возведения Бирона в регенты «удостоился» бы при другом государе тюрьмы и плахи, пострадал при правительнице незначительно — его лишь приговорили к ссылке в деревню в 500 душ, которую ему летом 1741 года пожаловала (в качестве места ссылки!) правительница. Там он мог «пользоваться полной свободой» — согласно одной из форм русской свободы: «Жить ему в деревне свободно, без выезда». Впрочем, заниматься севооборотом и покосами бывшему кабинет-министру пришлось недолго. Уже 17 октября 1741 года он вернулся в Петербург. По мнению наблюдателей, это было дело рук вице-канцлера М.Г. Головкина, который хотел использовать опального вельможу в борьбе с Остерманом. Вступившая вскоре на престол Елизавета Петровна назначила Бестужева вице-канцлером, а потом, после смерти князя Черкасского, он занял пост великого канцлера России.

Бестужев предсказывал также, что Россия при Анне Леопольдовне не сможет вести самостоятельную внешнюю политику и непременно попадет в зависимость от одного из двух германских дворов — либо от венского (что всего вероятнее, учитывая влияние на правительницу принца Антона-Ульриха), либо от прусского — заметим, что в 1740 году королем Пруссии стал энергичный Фридрих II. «Подчиняться советам означенных дворов, — продолжал Бестужев, — дело далеко не безразличное, между тем Анна Леопольдовна не может разобраться в противоположных течениях, так как незнакома ни с внутренними, ни с внешними делами России». Финч, который доносил об этом разговоре с Бестужевым в Лондон, заключал: «По всем этим соображениям она казалась Бестужеву совершенно неспособною принять на себя трудную задачу правления и справиться с нею» [266] .

266

РИО. Т. 85. С. 323–324.

Если английский посол верно передал суждения Бестужева, то отметим, что часть его предсказаний (относительно деловых качеств и неопытности правительницы) сбылась, а часть так и осталась на бумаге, идет ли речь о «мекленбургском следе» или о влиянии принца Антона-Ульриха на политику Анны Леопольдовны. Что касается расхожего утверждения о сходстве

характера правительницы и ее отца, то возможно, слухи о сходстве характеров Анны Леопольдовны и герцога Карла-Леопольда шли от самой принцессы. Бирон признался, как слышал от покойной императрицы Анны Иоанновны, что Анна Леопольдовна тетушке «изволила говорить: “Как-де мне каприжесной или упрямой не быть, ибо мои родители оба каприжесны”». Похоже, что Бирон это явно не придумал, так как он добавил: «…а те разговоры имел я не с какими другими людьми, но только с такими, о которых я уповал, что они то произносить не будут, и то говорил я не многократно, но разве несколько раз и не из какого злого намерения, а кому я то говорил, того упамятовать не могу» [267] . Но и сама Анна Леопольдовна, и мемуаристы знали о характере герцога Мекленбургского только по слухам — ни Манштейн, ни другие авторы записок о том времени никогда не видели легендарного герцога, жившего тогда в австрийских пределах. Число же тех мемуаристов, которые держались другой точки зрения на правительницу, незначительно.

267

Дело о Курляндском герцоге Эрнсте Иоанне Бироне // Чтение Общества истории и древностей российских (Чт. ОИДР), 1862. Кн. 1. Смесь. С. 47.

Так, Эрнст Миних, бывший рядом с Анной Леопольдовной все ее правление, писал, что у нее было «благородное и к милосердию склонное… сердце», что совершенно бесспорно. Далее он изображает образ почти идеальной правительницы на манер милосердного римского императора Тита: «Поступки ее были откровенны и чистосердечны и ничто для нее не было несноснее, как столь необходимое при дворе притворство и принуждение, почему и произошло, что люди, привыкшие в прошлое правление (Анны Иоанновны. — Е.А.) к грубейшим ласкательствам, несправедливо почитали ее надменной и якобы всех презирающей. Под видом внешней холодности была она внутренне снисходительна и чистосердечна».

Эта характеристика весьма достоверна с точки зрения психологии. Отвращение к придворному холуйству — исконная черта многих умных, честных и принципиальных людей. Позже отрицательное отношение к миру двора именно из-за его фальшивости, формализма, царившего там низкого угодничества стало своеобразной нормой в обществе, привело к перемещению центра общественной жизни и даже развлечений на другие площадки — в великосветские салоны, дворцы великих князей и княгинь. Маска же холодности позволяла людям искренним и ранимым избежать отвратительных проявлений придворного холуйства и лицемерной лести. Впоследствии прятаться за этой маской тоже стало модой, хотя отличить ранимость и черствость друг от друга стало невозможно (вспомним о дендизме).

Психологически убедительны другие оценки Э. Миниха: «Принужденная жизнь, которую она вела от 12 лет своего возраста вплоть до кончины императрицы Анны Иоанновны (поскольку тогда кроме торжественных дней никто посторонний входить к ней не смел и за всеми ее поступками строго присматривали), породила в ней такой вкус к уединению, что она всегда с неудовольствием наряжалась, когда во время регентства надлежало ей принимать и являться в публике. Приятнейшие часы для нее были те, которые она в уединении и в избраннейшей малочисленной беседе проводила, и тут бывала она сколько вольна в обхождении, столько и весела в обращении».

Что стояло за этим? Диковатая, стеснительная девочка, она, предназначенная волею царственной тетки быть матерью будущего наследника престола, оказалась лишенной общения со сверстниками и вообще с людьми, не относившимися к придворным и слугам. Каждый шаг юной принцессы был под надзором приставленных к ней воспитателей. Все это способствовало тому, что и так несмелая, наверняка считавшая себя некрасивой и уж точно мечтательная, она окончательно замкнулась в себе, ушла от внешнего мира, который всегда был ей чем-то страшен. Этот страх сохранился в ней и позже, когда нужно было выходить перед всем двором и гостями в роскошном наряде, совершать некие публичные действия под взглядами толпы, зная, что среди этой толпы на нее смотрит так мало доброжелательных и независтливых глаз. Поэтому только семья, небольшое общество приятелей позволяли ей раскрыться, чувствовать себя естественно и непринужденно. По-видимому, такой же психологический тип был у последней российской императрицы Александры Федоровны, тоже печально закончившей свою жизнь.

О романтизме, мечтательности принцессы свидетельствует и следующий отрывок из воспоминаний видевшего Анну Леопольдовну каждый день Эрнста Миниха: «До чтения книг была она великая охотница, много читала на обоих упомянутых языках (немецком и французском. — Е.А.) и отменный вкус имела к драматическому стихотворству. Она мне часто говорила, что нет для нее ничего приятнее, чем те места, где описывается несчастная и пленная принцесса, говорящая с благородной гордостью». Книги «драматического стихотворства», которые к ней попадали, несомненно были произведениями французского классицизма Расина, Корнеля и других столпов этого господствовавшего тогда в Европе эстетического направления. Поэмами и пьесами классицизма были написанные по строгим законам Буало и других теоретиков произведения, воспевавшие высокие, обычно жертвенные, чувства благородных, мужественных и сильных мужчин, нежных, преданных и гордых женщин. А то, что ей больше всего нравились «несчастные и пленные принцессы», кажется вполне естественным в положении Анны Леопольдовны, бывшей всю свою недолгую жизнь как бы в плену чужой воли, придворных условностей, чуждых ее характеру обязанностей, в том числе придворных и семейных. Романтизм, возвышенность чувства и в то же время трогательная интимность видны в двух письмах Анны к ее любовнику графу Линару, причем в одном из писем она, тоскуя о возлюбленном, вспоминает слова какой-то популярной тогда песенки: “La chanson dit fort bien: je ne vois rien qui vous ressemble, et cependant de vous tout me fait souvenir” (Верно говорится в одной песне: я не вижу ничего, что о Вас напоминает, и в то же время все напоминает мне о Вас) [268] .

268

Соловьев С.М. История… Кн. 11. С. 293.