Тайны запретного императора
Шрифт:
Весной 1741 года, по сообщению Шетарди, генералиссимус вдруг заинтересовался настроениями в гвардии и как-то раз обратил внимание на семеновского капитана, стоявшего на посту во дворце с весьма мрачным лицом. Узнав, что задумчивость офицера объясняется размышлениями, как прокормить свою многочисленную семью, генералиссимус сказал: «Я хочу, чтобы вы все были счастливы и сделались моими друзьями», — и подарил офицеру кошелек с золотом. Шетарди, сообщавший в Версаль об этой истории, не без юмора отмечает, что золото так воодушевило семеновского капитана, что он, «все время соглашаясь с его мнениями, сыграл свою роль с такой находчивостью, как будто он был к ней подготовлен», хотя был, на самом деле, ревностным сторонником Елизаветы [436] .
436
РИО. Т. 96. С. 88–89.
Естественно, пользы от этой жалкой пиар-компании было мало. Состязаться с Елизаветой в завоевании симпатий гвардейцев принц не мог. Елизавета, с ее необыкновенной красотой, обаянием, простотой и сердечностью, трогательной незащищенностью, воодушевляла, даже возбуждала мужчин встать на ее защиту. Дочь Петра была для солдат своя и вообще для многих простых людей «она и по внешнему ее виду от Бога (была) давно избрана» [437] .
Правительница тоже не знала, о чем ведут разговоры Шетарди и Елизавета и что они замыслили. На допросе 1742 года Левенвольде показал, что правительница посылала его к Остерману «с тем, что понеже-де некоторой чужестранной министр часто бывает у (цесаревны), то нет ли в том интриг, как-де здесь о том известие имеется, и для того б его, Остермана, спросить, что о том делать». По-видимому, несмотря на весь свой скептицизм относительно возможностей Елизаветы устроить переворот, правительницей порой овладевал страх перед неизведанным будущим. Этот страх мучил ее эмоциональную натуру, и она не находила себе места. Елизавета в одну из встреч с Нолькеном рассказала ему, что правительница «приходила ночью к графу Остерману, и ей известно через горничную, которая служила у него и приходилась сестрой женщине, состоящей в ее, цесаревны, штате, что принцесса сказала сразу при входе, что она заклинает графа Остермана телом и кровью Господа позаботиться о ней, так как она погибла. Та же женщина слышала, что министр спрашивал у правительницы, какой помощи может она ждать от него, когда он так удручен старостью и болезнями и не в состоянии двинуться из своего кресла; далее он отвечал, что князь Черкасский и граф Головкин способны лучше его принять необходимые меры. Принцесса Елизавета добавила, что эта женщина не смогла сообщить ей остальной части разговора, так как ее заметили в соседней комнате и приказали удалиться» [438] .
437
Изложение вин… С. 292.
438
РИО. Т. 96. С. 167–168.
Но уже из того, что слышала служанка, ясно, что Анна Леопольдовна терзалась страхом, а Остерман, по своему обыкновению, норовил уйти в сторону. Тут вспоминаются слова Финча о нем как об уверенном кормчем в хорошую погоду, который во время бури исчезает с мостика и «всегда становится в сторону, когда правительство колеблется». Возможно, это высказывание английского посланника как-то связано с очередной его попыткой предупредить русское правительство относительно интриг шведского и французского дипломатов. Остерман, принявший Финча, сделал вид, что ему ничего о них неизвестно, зато принц Антон-Ульрих был откровеннее. Он сказал послу, что подозревает Шетарди и Нолькена, которые «замышляют что-то», что существует тесная связь Шетарди с Лестоком, что «французский посланник часто ездит по ночам к Елизавете, и так как нет никаких признаков, чтобы тут примешивались любезности (galanterie), то надо думать, что у них дело идет о политике». Но о чем конкретно там говорят, принц не сказал, а может быть, и не знал. Прозвучала в его речах и угроза Елизавете, которую, по словам принца, за все эти дела ждет монастырь [439] .
439
Пекарский П.П. Маркиз… С. 255.
Чуть позже Э. Финч сообщал, что Остерман вдруг стал с ним советоваться, не арестовать ли Лестока, на что Финч отвечал, что нужно иметь достаточно обличительных показаний, иначе это спугнет Елизавету. Тогда Остерман вдруг предложил Финчу пригласить Лестока к обеду — француз любит хорошее вино и может проговориться. Финч промолчал, заметив в донесении: «Я такого мнения, что если посланников считают за шпионов своих государей, то все-таки они не обязаны нести этой должности для других» [440] .
440
Там же. С. 256.
В самом конце лета у Остермана состоялось особое совещание с участием Антона-Ульриха и Линара. Как рассказывала Елизавета Шетарди, речь на совете шла о ней, и Антон-Ульрих «по возвращении оттуда к правительнице, чтобы сообщить ей о том, что говорилось на совете, начал прежде всего глубоко вздыхать, а затем громко воскликнул, что никто не последовал мнению графа Линара (редкий случай единения мужа и любовника! — Е.А.); мнение же это состояло в том, что со мной следует во всяком случае обращаться как с особой, имеющей тайные сношения со Швецией, подвергнуть меня предварительному допросу по этому предмету, и если бы, испуганная таким обращением со мной, я призналась бы в малейшем обстоятельстве, то меня следовало бы обвинить в преступлении оскорбления величества». А если бы она стала запираться, то ее бы заставили подписать отречение от престола. Но все, согласно рассказу Елизаветы, испортила правительница: «К чему, вздыхая, в свою очередь, возразила она генералиссимусу, это послужит? Разве там нет “чертушки” (un petit diable), — так она выразилась о герцоге Голштинском, — который всегда будет смущать наш покой?» [441]
441
РИО. Т. 96. С. 426–427.
Переломным моментом, после которого вся ситуация двинулась к развязке, стало получение Остерманом письма из Бреславля от некоего агента Совплана, в котором пересказывались слова одного шведского офицера, поступившего на голландскую службу. Офицер этот сказал, что «шведы войну против России только в одной надежде начали, что в России великая партия к ним склонных имеется». Так передал содержание письма Совплана на допросе 1742 года обер-гофмейстер Миних. Из допросов Остермана следует, что в том письме было упомянуто имя Лестока, надо полагать, как связного между Шетарди и Елизаветой. Шетарди писал, что в письме Совплана упоминалось о заговоре и «о необходимости арестовать тотчас Лестока» [442] . Одновременно о заговоре в пользу Елизаветы по своим источникам сообщал из Гааги русский посланник в Голландии и брат кабинет-министра А.Г. Головкин. Письмо Совплана Остерман передал через Левенвольде правительнице.
442
РИО. Т. 96. С. 663.
Предупреждения из-за границы, собственные наблюдения и умозаключения властей по поводу встреч Елизаветы и Шетарди дополнились к этому времени вышеупомянутым шведским манифестом. Картина готовящегося заговора Елизаветы с помощью иностранных государств к осени 1741 года вырисовывалась все яснее и яснее. Ко всем этим предупреждениям (в отличие от весенней ноты английского правительства) в Зимнем дворце отнеслись уже внимательнее. Остерман в своих показаниях 1742 года утверждал, что когда пришли «предостороги» (предупреждения) из-за границы, то «было в рассуждении что делать и какие меры по таким предосторогам взять? И были такие рассуждения, как от принцессы Анны, так и от герцога, и от него, в бытность его во дворце, что ежели б то правда была, то надобно предосторожности взять, яко то дело весьма важное и до государственного покоя касающееся, и при тех рассуждениях говорено от него, что можно Лештока взять и спрашивать для того, что в том письме его, Лештока, имя упомянуто». Но сразу сделать это не решились — может быть, вспомнился совет Финча о недостаточности улик.
Одновременно Остерман посоветовал правительнице самой обо всем переговорить с Елизаветой — как сказано в его допросе 1742 года, «для показания своей к (Елизавете) конфиденции» — доверия, расположения, с тем чтобы выведать у цесаревны ее истинные намерения. Скорее всего — по аналогии с предложением Финчу выпить вина с Лестоком и в застолье выведать у него что-нибудь о заговоре — эта встреча должна была, по мысли Остермана, прояснить картину, дать дополнительную информацию о намерениях заговорщиков. Если правительница такой встречи не хочет, предлагал Остерман, то можно устроить ей некий публичный допрос «в присутствии господ кабинетных министров», подобно тому, на котором Бирон «укрощал» принца Антона-Ульриха [443] .
443
Изложение вин… С. 261.
Правительница согласилась поговорить с Елизаветой. Увы, идея «разведывательной беседы» оказалась явно неудачной. Сама «разведчица» была наивна и простодушна, а «объект разработки» оказался хитер и нагл. Как происходила эта знаменитая беседа в понедельник 23 октября 1741 года, мы знаем из нескольких источников. Манштейн пишет, что одной из причин, побудивших Елизавету ускорить переворот, стала «неосторожность принцессы Анны, которая говорила царевне о тайных совещаниях сей последней с де ла Шетарди… в приемный день при дворе великая княгиня отвела царевну Елизавету в сторону и сказала ей, что она получила много сведений о ее поведении, что хирург ее имел частые тайные совещания с французским министром, и оба они замышляли опасный заговор против царствующего дома, что великая княгиня не хотела еще верить этому, но что если подобные слухи будут продолжаться, то Лестока арестуют, чтобы заставить его сказать правду. Царевна прекрасно выдержала этот разговор, она уверяла великую княгиню, что никогда не имела в мыслях предпринять что-либо против нее или ее сына, что она слишком религиозна, чтобы нарушить данную ей присягу, что все эти известия сообщены ее врагами, желавшими сделать ее несчастной, что нога Лестока никогда не бывала в доме маркиза де ла Шетарди (это было совершенно верно, так как оба они избирали всегда особое место для своих свиданий), но что тем не менее великая княгиня вольна арестовать Лестока: этим невинность царевны может еще более обнаружиться». При этом, как замечает Манштейн, Елизавета смогла подействовать на тонкие струны души Анны: «Елизавета много плакала во время этого свидания и так сумела убедить в своей невиновности великую княгиню (которая тоже проливала слезы), что последняя поверила, что царевна ни в чем не виновата» [444] .
444
Манштейн Х.Г. Записки о России. С. 195–196.
Эту знаменательную беседу, точнее — ее начало и конец, видели приглашенные в тот вечер во дворец дипломаты. Шетарди писал: «По обыкновению, при дворе был прием в этот понедельник, я увидел, что после многочисленных колебаний, правительница, прошедшая во внутренние покои, велела позвать туда принцессу Елизавету, и лицо последней, по возвращении, казалась расстроенным вследствие только что происшедшего между ними разговора. Моей первой заботой по возвращении как можно раньше домой было предупредить доверенное лицо (вероятно, Лестока. — Е.А.), чтобы оно явилось ко мне ночью, но эта особа могла прийти только на следующий день и даже довольно поздно. Она сообщила мне, что разговор между двумя принцессами всецело касался меня. Правительница, обрисовав меня в самых мрачных красках, приписала мне множество поступков, для совершения которых мои силы чересчур незначительны…, она заявила также, что решилась требовать от короля моего отзыва с поста, но боится в то же время, чтобы кардинал (Флери. — Е.А.) …не потребовал предварительно, чтобы его убедили в тех обвинениях, которые взводились на меня, а это затруднило бы тем сильнее, что здесь не в состоянии представить ни малейшего доказательства против меня». Кроме того, правительница якобы требовала, чтобы Елизавета не принимала Шетарди у себя, но цесаревна ей возражала, требуя официально запретить Шетарди посещать ее дворец. Дамы заспорили, «правительница, оскорбленная таким сопротивлением, приняла тогда высокомерный тон, и принцесса, в свою очередь, повысила до некоторой степени свой голос, но настолько, насколько ей подобало это сделать, на этом они и расстались обе раздраженные до того, что и я это заметил» [445] .
445
РИО. Т. 96. С. 629–631.