Тайные дневники Шарлотты Бронте
Шрифт:
Эти слова застали меня врасплох.
— Не мне решать, сэр, — пожала я плечами и покосилась на Эмили.
Помедлив, та ответила:
— Уверена, что Флосси будет рад составить вам компанию, сэр, но я должна посоветоваться с Анной: на самом деле пес принадлежит ей, я только иногда за ним ухаживаю. Что до Кипера — я не против, но окончательное решение будет за ним.
— В таком случае зайду завтра утром, — с довольным видом сообщил мистер Николлс, затем поклонился, бросил прощальный взгляд на Бренуэлла и добавил: — Если вам понадобится помощь, мисс Бронте, сегодня или в любое время, я всегда к вашим услугам.
— Еще раз спасибо, мистер Николлс, — поблагодарила я.
Он кивнул и вышел.
Лето миновало. Мы с папой и сестрами в
Когда приходили деньги от «его дражайшей Лидии» или когда Бренуэллу удавалось выманить пару шиллингов у папы либо своего друга Джона Брауна, он прямиком направлялся к Бетти Хардакр за порцией забвения или заглядывал в «Черный бык», где несколько часов пил горькую. Он возвращался домой как лунатик, спотыкаясь, распевая песни или смеясь. Много раз — больше, чем мне хотелось бы помнить, — злобного и несдержанного брата приводил домой неизменно терпеливый мистер Николлс.
Если у Бренуэлла не было денег на потакание своим слабостям, он день и ночь метался по пасторату в бессильной ярости, орал на нас без малейшего повода и доводил до слез. Когда я напомнила, что он обещал устроиться на работу, он написал своему другу Фрэнсису Гранди, клянча место на железной дороге, но обнадеживающего ответа не получил. Брат отказывался ходить в церковь, отказывался помогать по дому, отказывался вообще что-либо делать, кроме как мучить нас.
— Я полон страданий. Я в аду! — кричал Бренуэлл с исказившимся лицом, расхаживая вечерами перед камином, словно тигр в клетке, пока мы с сестрами шили, вязали или гладили, — Лидия! Лидия! О! Дорогая, любимая! Я снова заключу ее в объятия! Я не могу жить без моей души!
— Если это и вправду любовь, — хмуро изрекла Эмили, — надеюсь и молюсь, что я не испытаю ее.
Но наше отчаяние из-за падения Бренуэлла вскоре затмило поразительное и судьбоносное событие, изменившее нашу участь совершенно неожиданным и многообещающим образом.
Утром девятого октября 1845 года я поднялась в комнату Эмили, чтобы постелить свежие простыни, и заметила на кровати сестры переносной столик для письма. Как странно! Обычно Эмили держала столик под замком. Несколько раз я видела (в тех редких случаях, когда сестра забывала притворить дверь), как она пишет у себя в комнате, держа столик на коленях, а Кипер сидит у ее ног. Это вряд ли были письма — Эмили некому было писать, но она очень ревностно охраняла свое личное пространство, и я не осмеливалась интересоваться, что она сочиняет.
В тот день, однако, на наклонной поверхности столика лежала раскрытая тетрадь. Перо было брошено рядом, а чернильница в небольшом отсеке наверху была открыта, как если бы сестру прервали посреди работы. Кровать стояла прямо перед распахнутым окном; небо было облачным и серым, угрожая пролиться дождем. Ветер задувал в комнату, вороша листы тетради, и я испугалась, что он может натворить бед.
Быстро опустив на постель стопку простыней, я закрыла чернильницу и собиралась убрать тетрадь в небольшой ящичек столика, но тут мое внимание привлекли поэтические строки. Стихотворение оказалось длинным и заканчивалось следующим образом:
Тоска и эгоизм сплетаются в мученье Для сердца, где слились и жалость, и почтенье; Порви я эту цепь — умчится птица вскоре; Порву я эту цепь: иначе ей лишь горе. Какое может мне прийти успокоенье, Когда у Смерти ждет она освобожденья? «Рошель, пускай полна ростками зла темница — Ты слишком молода, чтоб жизни здесь лишиться!» [21]Мое сердце необъяснимо забилось. Я понимала: необходимо остановиться, Эмили не понравится, что я заглянула в ее тетрадь. Но эти два четверостишия разожгли мой интерес. Они были удивительно яркими и музыкальными, и я невольно задалась вопросом, чему посвящено произведение. Кто такая Рошель? Почему она в темнице? Кто обращается к ней? Остальное стихотворение так же хорошо, как эти несколько строк?
21
Перевод Александра Шапиро. (Прим. перев.).
Я подняла тетрадь в мягкой бордовой обложке. У меня была пара похожих тетрадей, не более элегантных, чем прачечный журнал. На обложке было выведено: «Эмили Джейн Бронте. Гондальские стихотворения». Я пролистала тетрадь. Страницы с блеклой линовкой были заполнены мелким узким почерком Эмили. По-видимому, она сочиняла стихотворения на отдельных листках и переписывала в тетрадь набело. Хотя разобрать почерк Эмили было нелегко, я хорошо знала его. Под многими произведениями были указаны даты; большинство не имело заголовков, но в начале некоторых стояло имя или два или просто инициалы — я решила, что они обозначают действующих лиц.
Так вот почему Эмили часто запиралась в своей комнате! Она писала о своем вымышленном мире под названием Гондал!
Открытие не стало для меня полнейшим сюрпризом: Эмили всегда любила и умела сочинять стихи. Детьми мы делились своим творчеством и искали друг у друга совета и поддержки. В последние годы из-за долгих разлук и растущего стремления к уединению этот обычай был оставлен. Я и понятия не имела, каких успехов добилась Эмили.
Момент был удобный. Сестры ушли с собаками на долгую прогулку; Бренуэлл после позднего возвращения из таверны еще валялся в постели; Табби тоже спала; папа сидел внизу в кабинете; Марта была на кухне. Совесть твердила мне, что следует немедленно застелить простыни и уйти, однако любопытство вступило с ней в короткую безмолвную схватку.
И любопытство победило.
Затворив окно, я опустилась на кровать и начала с последнего стихотворения в тетради — того самого, которое изначально привлекло меня. Оно было датировано сегодняшним днем — по-видимому, Эмили переписала его набело утром, едва встав с постели. Драматическая баллада была озаглавлена «Джулиан М. и А. Дж. Рошель» и повествовала о молодой женщине в темнице во время войны (великой и жестокой гондальской войны республиканцев и роялистов, как я позднее выяснила), а также о мужчине, терзаемом любовью и долгом, который не решался освободить женщину. Произведение было одновременно лирическим и волнующим, у меня даже дух захватило. [22]
22
Эта длинная баллада — одно из самых знаменитых стихотворений Эмили; она обладает сложной повествовательной структурой, в которой настоящее рассказчика служит обрамлением для драматического события в прошлом, — техника, которую Эмили позже отточила в «Грозовом перевале». Тема стихотворения также предвосхищает «Грозовой перевал». Прекрасной узнице предстают видения, предлагая причаститься смерти и свободы загробной жизни: «Ночами вестник мне является украдкой,/Чтоб духу возглашать безмерность жизни краткой». (Перевод Т. Гутиной. — Прим. перев.).
Я пролистала обратно в начало тетради и проглотила ее содержимое. Мое возбуждение росло с каждым словом. То были не банальные излияния; ничего общего с обычной женской лирикой. Стихотворения Эмили были энергичными и искренними, в тоне ее повествовательных баллад, с какими я никогда прежде не сталкивалась, звенела настойчивость. Тема также была необычной. Вымышленные персонажи и ситуации (в этой тетради — связанные только с Гондалом) позволяли сестре вновь и вновь обращаться к занимавшим ее проблемам: цикличности и изменчивости природы, неопределенности времени, пределов одиночества, изгнания и смерти.