Тайные тропы
Шрифт:
А Юргенс ехал домой злой и в то же время торжествующий. Ожогин ошибался, думая, что провокацию организовал он.
Но если Ожогин мог ошибиться в том, кто является ее инициатором, то уж Юргенс безошибочно знал, что это дело рук начальника отделения гестапо Гунке. Какого дьявола этот Гунке лезет к людям Юргенса? У гестапо своих дел хватает, и незачем Гунке совать нос в дела «СС». А он совал и сует. Он хочет доказать, что сам умник, а остальные дураки. Хочет скомпрометировать Юргенса, подложить ему свинью, донести кому следует, что агентура Юргенса не проверена. Юргенс злобно покусывал губы. Хотелось заехать сейчас к Гунке и смазать его по физиономии. Пусть знает свою помойку и не лезет в чужую. В то же время Юргенс торжествовал. Не удалось старой галоше обвести его вокруг пальца. Сорвалось. В дураках остался Гунке, да еще в каких. Тоже — начальник гестапо. На что он рассчитывал? Думал, наверное, что Юргенс держит около себя всякую шантрапу вроде этого ею горбуна. И ничего Гунке умнее не придумал, как подослать под видом коммуниста такого идиота. «Из тюрьмы бежал.» Дурак, дурак! Да кто из здравомыслящих людей поверит, что из немецкой тюрьмы можно убежать? Где это видано? Ну, уж теперь этому горбуну не сдобровать. Гунке с него три шкуры спустит, хотя плохо ли, хорошо ли, но свою роль он сыграл.
Вернувшись домой, Юргенс решил было позвонить Гунке по телефону и «поздравить его», но потом раздумал. Пусть Гунке узнает о провале от своих же сотрудников и от того же горбуна. Юргенс принял и второе решение: Ожогину и Грязнову сказать, что они действительно помогли изловить коммуниста. Зачем им знать, что между гестапо и «СС» идет грызня.
Кибиц в этот раз был в особенно скверном настроении. Ворчал, ругался, и друзья вздохнули с облегчением, когда урок закончился и они смогли покинуть грязную нору своего инструктора.
Несмотря на поздний час, жена Зорга не спала и сдержанно ответила на приветствие друзей кивком головы.
— Ты не устала, Клара? — тихо спросил ее Зорг.
О нет! Откуда он взял, что она устала. Наоборот, она даже не прочь послушать, и Клара уселась на диван с книгой в руках.
Во время занятий неожиданно явился Юргенс. Он поцеловал руку жене Зорга и, не снимая пальто и шапки, сел около нее на диван.
Друзьям он сказал:
— Вы сделали большое дело. Этот горбатый тип оказался опасным преступником. Из гестапо звонили, что он во всем сознался и называет сообщников. А теперь продолжайте, я послушаю. — Откинувшись на спинку дивана, Юргенс закурил.
Минут десять занятия шли в присутствии шефа, затем он, распрощавшись, ушел. Вскоре начали собираться и Ожогин с Грязновым. Когда они уже оделись, жена Зорга пошла в спальню и возвратилась оттуда с тетрадкой, свернутой в трубку.
— Это ноты, — сказала она мужу, — о которых я тебе говорила.
— Помню. Что же, попроси!
— Господин Ожогин, это ноты с русским текстом. Я прошу вас сделать перевод, — и она подала трубку Ожогину.
Никита Родионович спрятал тетрадь в карман пальто и молча поклонился.
Когда дома он развернул тетрадку, в ней, кроме нот, оказались два листка бумаги, исписанных женской рукой. На одном было выведено:
«Постарайтесь быть наблюдательнее, господин Ожогин. Стихотворение переведите и оставьте себе».
— Ты что-нибудь понимаешь, Андрей? — спросил Никита Родионович.
Тот прочел записку, сдвинул брови и замотал головой.
Нет, он абсолютно ничего не понимает. Может быть, все станет ясно после перевода стихотворения?
— Попробую... это недолго... — сказал Ожогин.
Перевести стихотворение оказалось не так просто, и Никита Родионович повозился основательно. Оно начиналось так:
Ищите женщину во всем, что чисто, ясно, Как чист весенний день, как ясен небосвод; Во всем, что радостно, безгрешно и прекрасно, В чем нет нужды, нет горя и забот. Ищите женщину во всем, что мрачно, грязно, Как грязен тучи цвет, как ночь без звезд мрачна; Во всем, что холодно, порочно и невзрачно, Где сеет зло и слезы сатана...— А теперь тебе яснее стало?
— Нисколечко, — сознался Андрей.
— Ума не приложу, — пожал плечами Никита Родионович.
— Флирт, что ли? — нерешительно сказал Грязнов.
Ожогин только сдвинул брови, но ничего не ответил.
— Придется послушать совета и постараться быть наблюдательнее, — продолжал Андрей. — вообще же тут палка о двух концах.
— Да-а, — многозначительно протянул Ожогин, укладываясь в постель. — Поживем — увидим.
7
Короткий день давно угас. На густой вековой лес спустилась ночь, полная таинственных звуков. Глухо, неспокойно гудят деревья. Небо темнее леса, темнее земли. По нему бродят сполохи, тревожные вспышки. Тяжко вздыхает топкое болото. В зарослях заунывно стонет выпь. Глухо. Тягостно. Мрак до того густ, тяжел, что кажется, будто что-то ощутимое, твердое давит на грудь.
Преодолев чащу, Сашутка вышел на шоссе, остановился и тяжело перевел дух. С минуту он всматривался в чуть светлеющую в стене леса просеку дороги, прислушиваясь к тишине. Рядом что-то с шумом упало в чащу. Сашутка вздрогнул, сердце тревожно застучало. Но через мгновение испуг исчез, Сашутка ясно расслышал хлопанье крыльев. Он зашагал дальше. Пройдя с километр шоссейной дорогой и не встретив ни души, Сашутка сошел на большак.
Четыре дня брел лесом Сашутка. Измученный дорогой, он медленно передвигал ноги. Вчера вечером кончился запас сухарей, и вот уже сутки, как он не держал ничего во рту. Голод давал себя знать — Сашутка чувствовал все усиливающуюся тошноту.
Большак вывел к пролеску, а потом к зимнику, сплошь поросшему, увядшей травой. Но вскоре пришлось и с ним расстаться. Сашутка свернул на едва заметную извилистую тропку. Часто она терялась, и он вынужден был нагибаться и отыскивать ее на ощупь. Тропка привела к небольшому озеру. На его зеркальной поверхности отражались редкие звезды.
— Ну и темень, пропасть можно, — промолвил Сашутка вслух. Отойдя в сторону, он лег на влажную траву и сжался в комок.
Утомленное, ослабевшее тело жаждало отдыха, и Сашутка быстро уснул. Его разбудил предрассветный холод. Он встал и снова зашагал по лесу. Дорога была густо усеяна опавшими сосновыми иглами. Роса капельками поблескивала на ветвях деревьев. Сашутка глубоко вдыхал в себя студеный воздух, наполненный терпким запахом хвои. Вот и большая поляна, помеченная на карте. Но обозначенной на карте маленькой деревеньки нет. От нее остались только одинокие трубы: деревню спалили немцы. Не останавливаясь на пепелище, Сашутка снова углубился в лес. Через него вела теперь малоезженная дорога. Сашутка зашагал быстрее, хотя отяжелевшие, точно налитые свинцом, ноги плохо слушались.