Тайный дворец. Роман о Големе и Джинне
Шрифт:
Наверное, она просто говорила себе то, что желала услышать. Захотел бы он остаться с ней? Был бы счастлив? Она не родила бы ему детей, не старилась бы, не изменялась. Она опустила глаза на камешек, который принесла с собой и все это время держала в руке, вылепленной из глины с берегов прусской реки. При желании она могла бы сжать кулак и стискивать его до тех пор, пока сквозь пальцы не посыпался бы песок. Нет. Майкл не захотел бы такую жену. После того, как узнал правду.
Времени было в обрез. Она договорилась кое с кем встретиться на Манхэттенском пирсе. Обещание надо было сдержать. Она положила камешек на гладкую гранитную плиту в знак того, что приходила навестить могилу. Она видела такое
– Надеюсь, ты обрел покой, – произнесла Голем вслух.
«Галлия» подходила к пристани.
На причале толпились мужчины в осенних шляпах и пальто, среди которых кое-где виднелись женщины в таких же, как у нее самой, плащах. Все они ждали своих отцов и матерей, жен и детей, дальних родственников, деловых партнеров, тех, кого знали в лицо, и тех, кого не видели ни разу в жизни. Толпа вокруг колыхалась, наполняя мысли Голема своими страхами и желаниями.
Уж не мама ли это там, у ограждения? Господи, прошу тебя, пусть он никогда не узнает о том, что произошло, пока его не было… Если он не договорился о поставке, мы разорены…
Странным и сомнительным был этот дар, доставшийся ей в наследство после кончины Ротфельда. Лишившись своего повелителя, пожеланиям и распоряжениям которого Голем создана была следовать, она взамен обрела способность улавливать пожелания и распоряжения всех остальных. Поначалу ей было неимоверно сложно не бросаться тотчас же исполнять их, однако со временем она научилась противостоять этому побуждению и отгораживаться от чужих голосов в голове. Временами они по-прежнему проникали сквозь ее защиту, когда она бывала чем-то озабочена или расстроена или просто напряженно о чем-то думала. Однако по большей части они оставались смутными шепотками, существовавшими где-то на краю ее сознания.
И красной нитью сквозь сонм этих чужих страхов и желаний, не тише и не громче, пробивался монотонный звук на одной-единственной ноте: застывший крик Иегуды Шальмана, заточенного в кувшине на другом краю земли. Теперь этот звук с ней навсегда. Что ж, не такая уж это и большая цена, если учесть, что она едва не потеряла вообще всё.
Наконец спустили трап, и по нему тонким ручейком потекли пассажиры – и тут она увидела его. Высокий и красивый, он, по своему обыкновению, был без шляпы, а его видавший виды саквояж припорошила пыль пустыни. Лицо его светилось, точно озаряемое изнутри огнем: признак его истинной природы, зримый лишь для тех, кто, как она, обладал способностью это видеть. На запястье у него поблескивал железный браслет, сделавший его пленником; кроме того, железо окутывало непроницаемой завесой его разум, делая его единственным в этой толпе – если не в целом мире, – чьи мысли она не могла уловить.
Он, видимо, заметил ее еще с палубы, потому что безошибочно двинулся прямиком к ней. Они стояли посреди толпы, обтекавшей их с обеих сторон, и в то время, как воздух оглашался приветствиями на десятке различных языков, молча улыбались друг другу.
– Ну что? – произнес наконец Джинн. – Пошли пройдемся?
Они направились в Центральный парк. Саквояж он все это время нес в руке.
Они бродили по аллеям парка молча, хотя им было что сказать друг другу. Ей хотелось расспросить его о пустыне и о сородичах-джиннах, о которых он ничего никогда не говорил. Что он почувствовал, снова оказавшись среди своих? Она полагала, что это была смесь боли, радости и сожаления – разве могло быть иначе? Но возможно, он пока не готов об этом говорить, а ей не хотелось причинять ему боль, затевать спор сразу после его возвращения. Они успеют поговорить после. А
У него тоже были вопросы, которые хотелось ей задать. Как ей жилось на протяжении последних нескольких недель? Он не мог не думать о Майкле, ее покойном муже, которого он никогда не видел. Она наверняка горевала по нему, хотя ничем не выказывала этого внешне. Наверное, ему следовало бы ее спросить, но он ведь ничего не знал об этом человеке, не говоря уже о каких-то подробностях их непродолжительного брака, да не очень-то и хотел знать, если уж совсем начистоту. Куда проще было пока что не касаться этой темы и просто наслаждаться ее обществом.
Мало-помалу тени становились длиннее, толпы гуляющих поредели. Когда они вышли на эспланаду, он заметил, что она жмется к нему, и запоздало вспомнил, что в его отсутствие она вынуждена была по ночам сидеть дома – заложница общественной установки, согласно которой ни одна добропорядочная женщина не должна появляться на улице без сопровождения мужчины после наступления темноты. Он улыбнулся, наблюдая за тем, как она любуется величественными вязами, и испытывая странную гордость быть тем, чье присутствие рядом с ней означает, что она может гулять по залитым светом фонарей мостовым и наслаждаться прохладным туманным воздухом. И она тоже улыбнулась, радуясь возможности ощутить повсюду вокруг жизненную силу огромного парка, силу, подобно ее собственной исходившую от земли.
Они вышли из парка через ворота Коламбус-Серкл и двинулись по Бродвею на юг. Каждый пятачок, который они проходили: и Медисон-сквер с ее аккуратными дорожками, и Вашингтонская арка, залитая электрическим светом, – были памятными вехами их отношений, местами, где они когда-то спорили или ссорились. Именно здесь они по-настоящему узнали друг друга. Теперь оба в молчании вслушивались в отголоски их былых словесных баталий, но с улыбкой, без злобы, в полном согласии воскрешая в памяти те давнишние ощущения.
Наконец они дошли до Нижнего Ист-Сайда, где находился ее пансион. Она вскинула глаза на темный прямоугольник своего окна, потом перевела взгляд на его рдеющее лицо.
– До завтра? – произнес он вопросительным тоном.
– До завтра, – согласилась она, и они распрощались.
Он в одиночестве зашагал на запад. Пересек Бауэри-стрит, промелькнувшую всплеском шума и света, и двинулся дальше, через ночной Сохо, район Чугунных домов, мимо крашеных металлических фасадов. На Вашингтон-стрит он снова свернул в южном направлении и пошел мимо закрытых ставнями витрин магазинов и табачных лавок. Справа тянулась Вест-стрит и за ней река; до него доносились крики грузчиков, грохот бочек, смех из подвального кабачка. Дома слева стали уже и угловатей, улицы стеснились, да и сам остров сузился: эта его оконечность, вернее, район, расположившийся на ней, именовался Маленькой Сирией. На улицах царили темнота и тишина, если не считать одиноко светящейся витрины расположенной в полуподвальном этаже крохотной лавчонки. Вывеска над ней гласила «АРБЕЛИ И АХМАД. РАБОТЫ ПО МЕТАЛЛУ». Сквозь мутное стекло можно было различить силуэт мужчины, которого сон сразил прямо за деревянным верстаком: голова его покоилась на сложенных руках, спина мерно вздымалась и опадала во сне.
Джинн осторожно открыл дверь, потянувшись зажать ладонью колокольчик, но Арбели все равно проснулся. Он распрямился, протер глаза и улыбнулся.
– Ты вернулся, – произнес он.
– Вернулся, – подтвердил Джинн и наконец поставил на пол пустой саквояж.
К востоку от Центрального парка, на Пятой авеню, в особняке, поражавшем великолепием даже на фоне прочих роскошеств этой улицы, собиралась в дорогу молодая женщина по имени София Уинстон.