Тайный суд
Шрифт:
…подхватив ее на руки, неся куда-то. Она казалась совсем невесомой. – «Не туда, Юрочка, спальня – налево!.. Отпусти, я сама, ты ранен, тебе тяжело…»
Отпустить? Никогда! После этой в полжизни длиной разлуки!.. Это платье! Зачем столько застежек? – «Я сама, Юрочка, я сама…»
…горячее тело, жар дыхания на щеке, упругая, как у девочки, грудь.
«Я твоя, твоя… А ты – ты мой?»
Чьим же еще он мог быть?
«Я твой, я твой…» – «Ты мой!»
…Трель милицейского свистка за окном, дребезжание по рельсам заплутавшегося в ночи трамвая, – другой, глупый мир, до которого нет никакого
Утром проснулись одновременно, когда в окно уже вползал тусклый рассвет. Катя сказала:
– Тебе надо на работу. Я знаю, что у вас бывает за опоздания.
Другой мир, вползавший в окно вместе с рассветом, уже вступал в свои права.
– А тот, с бородой, с которым ты – в «Национале», – он кто? – спросила она.
– Да так… Старый друг отца…
Только сейчас он вспомнил тот разговор с Домбровским, сразу почему-то стала зудеть забинтованная рана на боку, и под этот зуд в голове снова закружилось: «камень», «палка», «веревка», «трава», «страдание».
– Правда, пойду, пожалуй, – вздохнул он, опасаясь, что Катя начнет расспрашивать про этого «отцовского друга». Равно не хотелось ни врать, ни пускаться в долгие объяснения, особенно сейчас, когда последние минуты, оставшиеся до разлуки, уже наперечет.
Катя вздохнула:
– Ладно, иди… Только, Юрочка, еще я хочу тебе сказать… Если вдруг со мной что-нибудь случится… – Она примолкла.
– Ты о чем?
– Да нет, это я так… А ты – ты береги себя. Прошу, будь осторожен. Будешь себя беречь?
– Да, буду, – кивнул он, понимая, сколь мало тут зависит от него в нынешние немилосердные времена.
– И не исчезай, пожалуйста, Юрочка! Приходи вечером, я буду ждать. Бог ты мой, как же долго я тебя ждала! Не исчезнешь?
– Не исчезну, – пообещал он.
Глупо было и просить его об этом: да зачем, зачем же станет он теперь исчезать?! Только наяву ли было все это – то, что произошло между ними? И это ее «не исчезай, Юрочка!», этот ее поцелуй на прощание, и сама, – господи, наяву все это или выплыло из каких-то детских снов?
Когда вышел из подъезда, ее тепло еще долго не давало морозу себя уворовать. Но что она имела в виду, говоря: «Если со мной что-то случится»? Несмотря на все, что между ними было, она во многом оставалась загадкой для него.
Почему-то становилось все труднее дышать, и бок под бинтами горел, точно опаленный. Надо было еще зайти домой переодеться – не являться же в кочегарку в ее разлетайке с дракончиками.
«Палка – камень – веревка – трава – страдание…» Эти слова снова забирали в свой плен. С ними и не заметил, как дошагал до своего дома.
Во дворе его встретила Дашенька. Девочку эту приютила у себя их дворничиха Варвара, добрая душа, после того, как в прошлом году по громкому делу арестовали Дашенькиных родителей, врачей. Только Варвара эта, при всей ее доброте, была женщина шибко пьющая, а по пьяни из нее как ветром уносило всю ее доброту. Девочке не раз приходилось прятаться у него в котельной, когда Варвара пьянствовала с мужиками в своей полуподвальной комнатенке.
Хорошая была девчушка, приветливая, любознательная. Там, в котельной, с большим интересом слушала профессора Суздалева, когда тот рассказывал ей про древних греков и римлян, а он, Васильцев, без труда пристрастил ее к решению математических головоломок, явно у девочки были немалые способности к математике. Да и другими способностями Бог не обделил. Суздалев давал ей уроки французского, он, Юрий, – немецкого, Дашенька схватывала все на лету. Васильцев верил, что ее ждет большое будущее… Впрочем, если… если вообще имело смысл задумываться о будущем в нынешние времена.
…Но почему сейчас ее слова: «Здравствуйте, дядя Юрочка», – звучали откуда-то издалека и почему она сама колыхалась, как мираж?..
Он тоже поздоровался… Точнее, ему показалось, что он это сделал, но вдруг осознал, что с языка его сорвались совсем другие слова. Он увидел испуганные глаза этой колыхавшейся девчушки:
– Какая веревка, какая трава?! Что с вами, дядя Юрочка?! – Прохладная ладошка коснулась его щеки, и он услыхал едва-едва пробивавшийся к нему откуда-то издалека голосок: – Я не Катя, я Даша, вы что, не узнаете меня?.. Да вы же горите весь! Вам доктора надо!
Но почему сама она исчезла? И почему, почему ее ладошка была теперь такая колючая?..
Господи, да и не ладошка это вовсе, а колючий мартовский наст!..
Какие-то голоса… Но не ангельские вовсе – стало быть, пока еще жив.
– Где ж нализался так?
– Позаливают зенки с утра пораньше!
– Э, да это ж наш кочегар с котельной.
– То-то с утра накочегарился! А еще в очках!
– Да не, вроде не пьяный… Не видите – больной! Надо неотложку!.. Эй!..
Сколько времени пролежал на снегу, как потом везли, как укладывали на больничную койку – ничего не помнил. Плутался в каких-то совсем других временах.
…Катя, не нынешняя, а та, из детства, гладит его по лицу и говорит: «Ты герой, Юрочка…»
…Отец сидит на ступеньках лестницы с окровавленной головой…
…И жар по всему телу такой же, как тогда, в детстве… И кружение этих слов, смысл которых уже почти ускользнул…
…Палка – камень – веревка – трава – страдание…
Глава 7
«Артист!»
Как бывало всегда, с приближением полнолуния Павел Никодимович Куздюмов становился – нет, не беспокойным, а, наоборот, максимально собранным. И писулька эта, третья по счету, от какого-то хренова «Тайного Суда», что он получил на днях, прибавила только собранности, а вовсе не страха. А написали в ней они, хренососы, вот что: мол, теперь, в ожидании окончательного приговора, вам надлежит по вечерам находиться дома, особенно в полнолуние, дабы не усугублять свою вину. Мол, находитесь вы под неусыпным наблюдением, посему все ваши передвижения не останутся незамеченными.
Вот же! Хоть и долботрясы, а насчет полнолуния что-то усекли. Только хрен запугаете!
Нет, ничуть он не испугался, когда пару дней назад заприметил тех двоих, что-то больно часто попадавшихся ему на глаза. Вот и сейчас один, здоровенного роста, в хорошем драповом пальто, прохаживается по Арбату, то и дело поглядывая на часы, будто бы на свидание пришел, а другой, помельче, с точильной машиной сидит во дворе, у черного хода. Уже третий час сидит, знай покрикивает: «Ножи точи2 м! Топоры, бритвы, ножницы!» – убедительно, в общем-то, покрикивает. Несколько жильцов к нему подходило со своими ножами. Точил. Точить тоже, в общем, кажись, умеет.