Тайный Тибет. Будды четвертой эпохи

Фоско Марайни

«Класс» представлял собой комнату с очень большими окнами, и зимой там, наверное, стоял адский холод. Ученики сидели по-турецки на полу, перед каждым лежала своя книга. Света было мало, и все, казалось, служило для того, чтобы умертвлять чувства. Везде вдоль стен на полках стояли сотни статуй Цонкапы, все одинаковые, все безобразные, все позолоченные и все пыльные. Посередине на почетном месте на алтаре-буфете под стеклом стояла большая статуя Цонкапы.

– Это чудотворная статуя, – сказал мне скучный учитель, его глаза чуть заблестели, когда он заговорил. – Видите голову? Каждый год она немного растет. Желтую шляпу пришлось увеличивать три раза. Мы не знаем, что это значит, но это великое чудо.

Мальчики, радуясь перерыву в уроке, с удовольствием наблюдали за этим необычным, экзотическим зверем – иностранцем, и то, что я пил тибетский чай, показалось им ужасно

забавным. Наверное, живется им очень тяжело. Они встают на рассвете, потом час занимаются. Потом идут в храм, где пьют чай, едят немного цампы и молятся около двух часов, сидя на длинных холодных скамьях. После этого три часа чтения в классе, когда учитель произносит текст, а мальчики хором повторяют, – примитивный и глупый способ, но в конечном итоге он таки дает некоторый результат. В полдень они снова пьют чай и еще немного перекусывают, после чего отдыхают во дворе. После полудня снова чтение и, наконец, в шесть часов ужин.

Было как раз шесть часов, и я смог присутствовать на ужине. Мне было ужасно жалко бедных мальчиков. Они сидели рядами на полу в холодных темных коридорах. Перед каждым стояли две деревянные миски, одна для цампы с чаем, другая для овощного блюда – просто вареные овощи без каких-либо приправ. Не было ни ложек, ни палочек, они ели руками. Снизу тянуло холодным, сырым, затхлым воздухом; самые маленькие мальчики – лет восьми-девяти – кутались в свои халаты. Каждый мальчик брал цампу из своего мешочка. У одного мальчика мешочек почти опустел – видимо, он был из бедной семьи, – и другой мальчик, как видно, из семьи побогаче, отсыпал ему пригоршню своей цампы. Это было очень трогательно; эпизод длился лишь секунду, и никто его не заметил.

Ужин занял всего несколько минут. Ощущение было чего-то варварского, стоического, чрезвычайно аскетичного. И все-таки мальчики не казались несчастными. Они жадно проглотили овощи. Потом, отставив миски, с криками побежали играть во дворе. Я остался наедине со смотрителем. Он сказал мне, что у него сифилис. Не могу ли я достать ему лекарств для уколов?

Глава 8

Восстания, казни и черная магия

Чумби: нас посадят в тюрьму?

Ятунг – современная деревня; Чумби, которая лежит в нескольких километрах ниже и совсем не так процветает, – это бедное, но славное место старинной знати. Это всего лишь деревня, скромная деревушка, но там пять или шесть прекрасных, прочных, патриархальных домов. Постройки того же типа, что и везде в долине: крепкие стены, легка сходящиеся внутрь, большая и сложная деревянная крыша и широкие окна с прямоугольными деревянными наличниками, раскрашенными в разные цвета.

Резиденция цонгчи, местного представителя тибетского правительства, находится за пределами Чумби, за деревянным мостом, перекинутым через речку. Это своего рода длинная, низенькая, маленькая крепость. Повсюду в Тибете в таких постройках живут дзонгпоны, начальники крепости. Их всегда двое, начальник востока и начальник запада. В Тибете считают, что они должны приглядывать друг за другом. Однако здесь, ввиду особого положения долины Тромо и ее связи с Индией, вместо дзонгпонов живет цонгчи, который является торговым агентом. Торговый агент сейчас в отъезде – и где бы вы думали? В Америке. Какие-то предприимчивые молодые люди из лхасской знати, действуя по инициативе торговца Пангдацанга, убедили тибетское правительство, что оно может получить выгоды, если пошлет экономическую миссию в США, и миссия отправилась туда в начале 1948 года. Всем ее участникам вместо паспорта дали по здоровенному листу бумаги с красными печатями регента. Некий господин Тобванг остался в Чумби заместителем торгового агента.

Господин Тобванг послал за нами – вернее, не за профессором Туччи, а за полковником Мойзом, Меле и мной. Мы находились в двусмысленном и неопределенном положении. Нас отказались впустить в Лхасу. Профессор Туччи, будучи буддистом, единственный получил разрешение. А мы, остальные, хотя неоднократно обращались за разрешением сопровождать его, не получили даже обычного разрешения остаться на тибетской территории. Мы понятия не имели, чего хочет от нас Тобванг. Когда мы явимся к нему, он может даже бросить нас в тюрьму.

– Ты ничего не знаешь о Востоке, – сказал я Пьеро Меле, чтобы его напугать. – Здесь тебя приглашают на чай, беседуют с тобой полчаса об искусстве и поэзии, а потом делают бровью знак стражникам и говорят, что ты арестован.

– Ерунда! – ответил Пьеро. – Вот увидишь, ему только надо, чтобы ему починили будильник или перьевую ручку.

– Это ты так думаешь! Ну, может, ты и прав. Только я не могу не вспоминать о том, что случилось со мной в Киото в сорок третьем. После того как мы целый месяц просидели под домашним арестом, под постоянным полицейским надзором, в одно прекрасное утро в конце октября к нам пришел господин Ивами, начальник департамента иностранных дел, вместе с шестью-семью сопровождающими неприятного вида. «Доброе утро, господин Марайни, как поживаете? – спрашивает он меня этак вежливо. – Можно нам зайти на минутку?» Я их впускаю, они все садятся в гостиной. Мы разговариваем о том о сем пару минут, и тут господин Ивами замечает, что граммофон открыт и рядом лежат несколько пластинок; мы накануне вечером слушали музыку. Он берет пластинку в руки и говорит: «Вам нравится Моцарт?… Я его очень люблю, – говорит он дальше, не дожидаясь ответа. – К сожалению, жалованье позволяет мне мало удовольствий, но, когда удается, я откладываю немного денег и покупаю записи западной классической музыки. Я еще люблю Бетховена. Вы знаете Шестую симфонию?» Тем временем моя жена, которая услышала голоса, – японские дома сделаны из шерсти, и там все слышно, – встала и спустилась посмотреть, кто это к нам пришел. Ивами приветствует ее в самых цветистых японских выражениях, со всеми ритуальными годзаймасу, и продолжает говорить о музыке. Приходит горничная, подает чай. Беседа продолжается – правда, такие беседы обычно ведут в пять вечера, а не в восемь утра. «Видите ли, – заявляет Ивами, – в Шестой симфонии Бетховен напоминает мне нашего великого художника Кано Эйтоку» – и дальше разглагольствует об искусстве, о природе, об умиротворении. Допивает чай, но видит, что мы еще не допили свой, и ждет. И потом, не вдруг, а довольно медленно и твердо и совершенно другим тоном говорит: «Вставайте!» При этом он использовал фамильярное «кими» вместо уважительного «аната», когда обращался к нам. Мы встаем, и он продолжает: «С этой минуты вы больше не подчиняетесь своему посольству (иностранцы в Японии всегда «подчиняются посольству»), поскольку мы не признаем ваше правительство. Теперь вы подчиняетесь императорскому японскому правительству и обязаны выполнять наши приказы. Приготовьтесь к отъезду вместе с вашими детьми и минимальным количеством багажа». Потом он поворачивается к двоим из своих приятелей угрожающего вида и говорит: «Останетесь здесь! Не спускать с них глаз, это враги!»

Тем временем, пока я рассказывал эту историю, мы дошли до Чумби. Тут же нам в глаза стали бросаться всяческие дурные признаки. Солдат неряшливого вида, сидевший на корточках у входа в деревню, поднялся, увидев нас, и куда-то заторопился.

– Видел? – сказал я Пьеро. – Он сейчас предупредит, что мы идем. Там уже готовятся!

– Ерунда! – ответил Пьеро. – Он побежал за сломанным будильником или за теткой с ревматизмом!

Мы перешли через мост, пересекли широкое пространство, где около дюжины головорезов чистили оружие, подковывали лошадей или сидели и курили на солнышке, и вошли на двор. Большие ворота с огромным замысловатым замком захлопнулись за нами. Два вахлака вышли нам навстречу.

– Куцаб вас ждет. Идемте! – сказали они.

Мы поднялись по нескольким ступенькам и через большие ворота с разноцветными украшениями попали во второй двор, где жил куцаб. Другой слуга проводил нас в комнату, где для нас были приготовлены стулья; высокий для полковника Мойза и поменьше для Пьеро и меня. Мы находились в гостиной типичного представителя мелкого дворянства или буржуазии Тибета с диванами из подушек, низкими столиками у окна, буфетами у стен, несколькими тканевыми картинами, небольшим алтарем и мебелью из резного позолоченного дерева. В одном углу мы обратили внимание на стойку с примерно двадцатью ружьями, там еще были большие пистолеты и мечи с кинжалами.

– Помяните мои слова, – сказал я. – У них все готово! Будут полчаса заговаривать нам зубы цветами и поэзией, а потом бросят за решетку. Ты принес бумаги?

Пьеро покачал головой, он уже начал сильно раздражаться. Он посмотрел на полковника Мойза, который, однако, был, как обычно, совершенно невозмутим. В конце концов мы услышали шаги, и появился куцаб Тобванг. Он сердечно приветствовал нас и усадил у окна. Это был высокий, крепкий человек около сорока лет, с серьезным и, если хотите, двусмысленным выражением лица. Он был одет в тибетском стиле, носил длинные волосы и в левом ухе серьгу из золота и бирюзы, знак тибетского чиновника. Разговор начинался трудно, то и дело возникали неловкие паузы.