Тайный Тибет. Будды четвертой эпохи
Шрифт:
– Нет… Или это чувство, что в конце концов ничто не имеет особого значения?
– Точно. Когда ты начинаешь убеждаться, что мало что в мире имеет значение, добро пожаловать в ряды мудрецов. Но у нас не имеет смысла уходить в лес и медитировать под деревом. Про тебя скажут, что ты сошел с ума или струсил. У нас отшельники – комические персонажи, мизантропы или те, кто презирает мир. Но в Азии удалиться от жизни и провести последние годы за написанием стихов, сочинением религиозных гимнов, паломничеством по святым местам или к гробницам старых куртизанок – это общепризнанный обычай. Да, мне бы хотелось провести остаток дней вдали от суеты жизни, но не вдали от аромата жизни. Вы понимаете?
За этой
Он появился из задней комнаты, пока мы рассматривали и обсуждали тибетскую картину. После обычных приветствий он долго и неглупо расхваливал картину в надежде убедить одного из нас купить ее.
– Я предпочел бы видеть все это уничтоженным, – сказал он. – Это же чистый мусор, вот это все! Я даже не знаю, в чем тут смысл. Вы, кажется, понимаете в этом больше меня. Но я буду рад продать ее вам, потому что вы повесите ее на стену для украшения. Я бы ни за что на свете не продал бы ее этим идиотам в Гангтоке, которые верят в нее и понесут домой, чтобы жечь под ней масло… Ха! Священники, капиталисты и вы, англичане! Но вы же уезжаете, не так ли?
– Да, – сказал начальник политуправления со вздохом, очевидно думая о собственных делах. – Вы рады?
– Боже упаси! Против вас лично я ничего не имею! Разве мы когда-нибудь с вами ссорились за все эти годы?
– Кажется, нет… Или, может, мы ссорились пару раз из-за того, что вы безбожно дерете за ваши древности… Таши, старина, может, вы с виду и невинны, как младенец, но вы такой же прожженный хитрец, как…
– Ну, надо же как-то жить… К тому же у вас всегда есть деньги. Я ненавижу систему. Англичане поддерживают богатых, богатые поддерживают лам, и все они поддерживают друг друга… Пускай ламы идут и работают в полях, вместо того чтоб распевать молитвы с утра до ночи. Вы можете сказать мне, что сделали ламы за последнюю тысячу лет? Я верю в науку, а не во всю эту чепуху на картинке!
В это время одна из жен Таши позвала его, и он снова исчез в задней комнате. Не знаю как, но мы опять заговорили об отшельниках; может быть, потому, что рассматривали тибетскую картину, на которой несколько аскетов медитировали в горных пещерах среди воображаемых камней, нарисованных с самой восхитительной непосредственностью.
– Как жаль, что наш мир потерял традицию уединения, – посетовал чиновник. – Отшельник воплощает идеал индивидуального совершенства; он победитель, но в плане духа; он человек на короткой ноге с богом. Он противоядие, которое нам так нужно в этот век, помешанный на массах… Только посмотрите на эту изысканную отделку золотом, как она освещает пейзаж! Какое чувство волшебства и прозрения!.. Но о чем я говорил? Ах да, о массах. Человек в массе становится нулем. Конечный результат – человек-формула, как у Хаксли, альфа-плюс или бета-минус. Он отождествляет себя со своим положением. Честно говоря, малопривлекательная перспектива.
– Да лучше умереть.
– Не преувеличивайте, будьте разумны. Препятствия скорее внутри, чем снаружи.
Проводник почтового вагона появился в дверях лавки.
– Поезд отходит, сэр, – сказал он.
Тогда я попрощался с начальником политдепартамента и пожелал ему счастливого пути.
– Постарайтесь сфотографировать древовидные папоротники в саду резиденции, – сказал он. – Мне бы очень хотелось иметь снимок.
На обратном пути в деревню, когда я возвращался домой, я встретил молодого индийца, с которым недавно познакомился. Он сын индийского специалиста, который недавно здесь поселился, и изучает медицину в одном из больших университетов рядом с Дели. Его отличает вся ужасающая узость мышления варваров будущего века. Он отмахивается от любой традиции одним словом: «Чепуха!» С этого нулевого уровня (а это не нулевой уровень Декарта, такой чувствительный и живой и готовый уцепиться за самое несовершенное предложение) он реконструирует мир, используя в качестве материала механику XIX века. Как обычно бывает с теми, кто недавно обратился в новую веру, он делит все на черное и белое. Все, что связано с волшебным словом «индустриализация», – белое, а все, что связано с «феодализмом», – черное. Юноша говорит по-английски достаточно хорошо, и он, безусловно, может выразить себя, но постоянно сводит разговор к одному и тому же. Как индустриализация идет в Италии? Мусульмане не понимают индустриализацию. Тибет феодальный, поэтому он не цивилизован. Что касается Европы, то, по его словам, с ней все кончено.
Поэтому записка от Пемы Чоки по возвращении в бунгало стала большим утешением. Она спрашивала, где я буду днем, потому что она хотела заскочить на минутку, чтобы привезти мне несколько книг. Мысль о ней – такой культурной, утонченной, готовой отозваться на красоту в любой форме – казалась почти священной в этом мире ненависти, расовой борьбы, религиозной нетерпимости, политической ярости и бесконечного нового варварства, блестящего варварства нашего атомного века, испускающего гамма-лучи, века, чьи драгоценные камни – уран и плутоний, века, который готовится к межпланетным боям и научному уничтожению целых народов.
Я сразу же послал помощника за цветами, пока прибирал комнату. Ровно в четыре длинный блестящий лимузин остановился у бунгало. Личный секретарь махараджи Цетен открыл дверцу, Пема наклонилась, чтобы выйти, высунулась крошечная ножка в сандалии – боже мой, ее ногти были выкрашены красным лаком! – и она выпрыгнула, маленькая, легкая и аккуратная. Ее также провожал Энче Каси, худощавый человек в очках, лет тридцати пяти, с умным лицом и ироничным взглядом наблюдателя; говорят, что он самый образованный человек в Гангтоке.
Мы вошли и сели кружком у открытого окна, глядевшего на долину. Пема в ее тибетской одежде и украшениях казалась невозможно хорошенькой. Некоторое возбуждение сияло в ее глазах и делало ее неотразимой. На ней была темно-синяя чуба, красный жилет и пангден (передник) таких цветов, которые могли бы ужасно диссонировать, если бы их не выбрали с воображением и глубоким вкусом. Ее черные волосы были собраны в обычную толстую косу, извилистую, как змея, у нее на плече. На ней были большие, круглые, плоские серьги и кольцо с бриллиантами на пальце; ее пальцы были как маленькие мясистые стебельки, на которых держался ярко-красный плод ее ногтей.
Сначала разговор был очень официальный, но не в плохом смысле. Формальность отвратительна, когда это пустая оболочка, но там, где за ней стоит настоящее чувство, оно может стать еще значительнее, если облачить его в формальную оболочку; так же, как движение можно сделать более значительным, если превратить его в танец, или звук, если превратить его в музыку. Нужно помнить, что мы в Гангтоке, где Пема Чоки – «принцесса» и что лишь несколько дней назад она обручилась с сыном тибетского сановника. В сопровождении своей небольшой свиты и отрицая многие предрассудки, она пришла нанести визит иностранцу, включив его в категорию проезжающих ученых, которых ей было можно навестить ради самообразования.