Тайный воин
Шрифт:
– Не поведут, – сказал он. – Только волю сперва покрепче забрать нужно.
Розщепихин полавочник
Иногда Светел чувствовал себя стариком.
Старики помнят благословенные прежние времена, когда мир был чище и краше теперешнего. Мир, видеть который новому поколению уже не досталось. Теперь было полно малышни, народившейся уже после Беды. Мальчишки, ещё не заплетавшие кос, порывались различать зиму и лето по шапкам снега на морозных амбарах. Летом эти шапки были круглыми, прилизанными, опрятными. Зимой – косматыми и неухоженными.
Теперь бабушка Корениха творила кукол не только себе. Люди приезжали за ними издалека, щедро отдаривали источницу. Всяк хотел показать детям прежние времена. Весенние девичьи танки во всей славе и роскошестве красных сряд. Свадьбы с жениховскими и невестиными дружинами, с притаившимися колдунами… Поезда саней, запряжённых не собаками, не оботурами – долгогривыми, пышнохвостыми лошадьми…
– Вот молодые: из одного лоскута свиты, чтоб жили единою рукой, единою волей!
– А правда ли, кто у ладушки за спиной наутро проснётся, тот в доме главенствует?
– Правда, дитятко. Правда истинная…
– А у вас как с дедушкой было?..
Об этом годе Ерга Корениха осмелилась даже сворачивать из ветошек образа Старших Братьев рода людского.
– Смотри, дитятко: вот Бог Грозы. Волос у Него чёрен, борода огненная, в деснице – топор…
– А на ком Он едет, бабушка? Это симуран?
– Нет, дитятко, не симуран. Боевой конь крылатый. Зверь же Его в лесу – тур златорогий…
– Оботур?..
Послушав такие разговоры, люди стали приносить Пенькам кусочки старого меха, перья, шерсть, пух. Под руками источницы разевали пасти медведи, покрывались пятнами рыси, расправляли крылья совы и ястребы. Все звери и птицы, которых давно не видно было в лесу.
Жига-Равдуша гордилась ремеслом свекровушки. А пуще – тем, как над её куклами спорились, ревновали покупщики. Светела смешило и обижало другое. Лыжи его дела люди давно ценили ничуть не ниже отцовских. Тем не менее мама всякий раз принималась объяснять:
– Это не Жог мой верстал, Жог-то, он с родителями давно… Это так, сынок балуется… мал, глуп ещё…
Вот и сегодня погнала из ремесленной. Беги, стало быть, в лес, поищи для звериной куклы коряжку. У Светела грелся клей на жаровенке, но – молча встал. Надо же младшему показать, как мать слушают. Да и бабушке не самой сучки по лесу искать!
– Я со Светелком! – проворно слез с лавки бабкин помощник, от горшка два вершка.
Ничего не скажешь, занятные побеги тянулись от Пенькова корня. Старшой с девичьими кугиклами… меньшой с лоскутами. Только разницы, что Жогушку суровая Корениха не гоняла, не претила кроить, тачать.
– Куда на мороз? – всхлопоталась Равдуша. – Ручки-ножки зайдутся, щёчки с холода побелеют!..
Корениха подняла глаза. Она лепила венец рыжей шерсти на спину тряпичной росомахи.
– По моему сыну тебе не слёзы, и по своему – не пол-слёзы, – сказала она. – Хочешь дрочёнушку вырастить и тогда-то вдосталь наплакаться?
– Я не дрочёнушка!.. – надул губы малыш. – Я в доме мужик!..
Он уже правильно выговаривал все слова, даже имя брата, долго бывшего для него «Сетелком».
Светел в бабьи споры не лез. Улыбался, молчком подмигивал Жогушке, обуваясь возле двери. Он очень любил братёнка, обещавшего вырасти похожим на Сквару и голосом, и лицом. Сам был бы рад баловать и беречь ещё вдвое против маминой холи. Однако мужество требовало строгого пригляда. Поэтому Светел старался быть строгим.
Открыл дверь собачника, потащил наружу лёгкие санки. Зыка сразу встал со своего места, вопросительно завилял хвостом, подошёл, принюхался к упряжи. Уже старый, с сединой во всю морду, но ещё сильный. Он помнил Жога Пенька. И Сквару помнил.
– Ложись, спи себе, – сказал ему Светел. – Я недалеко.
«Нет. Вас, щенков, без присмотра только оставь…»
– Ну как хочешь, идём. Только саночки я сам потащу!
Светел завёл это обыкновение, чая жизни в дружине. Зыка сперва на него едва не бросался. Потом смирился, привык. А вот мама всё не смирялась. Считала его воинские замыслы баловством. Вырастет, повзрослеет, забудет.
Равдуша, конечно, сама одела меньшого. Густо смазала ему гусиным жиром щёки и нос. Выбежала, накинув платок, за сыновьями к самым валам. Проследить, надёжно ли Жогушка устроен на саночках, закутан ли меховой полстью…
Напоследочек оглядела старшего, приметила берестяной чехол за спиной, всплеснула руками:
– Куда гусли потащил? Дедушкины…
Это Светел тоже выслушивал не впервые. «В снегу изваляешь, под ёлкой забудешь, о валежину разобьёшь…» Вздохнул, двинул плечами, снял одну плетёную лямку:
– Мама, ну хочешь, давай в избе на полицу положу. Пусть покоятся, дедушку вспоминают. Глядишь, вовсе рассохнутся, вспоминавши.
Равдуша жалко покривилась, махнула рукой, надвинула ему куколь на самый лоб. Потрепала по голове Зыку, прикрыла лицо рукавом, повернулась, ушла. Слёзы у матери всегда были наготове.
Пока сани ехали мёрзлыми спускными прудами и через старое поле, Жогушка стёр с лица противный жир, обсосал пальцы. Когда тропинка пошла петлять под заснеженными деревьями, Светел остановился.
– Хочешь на плечи?
Ещё бы Жогушке не хотеть! На время сделаться великаном, легко поплыть на высоте взрослого роста! На крепких братниных плечах, на мягком куколе, покрывшем чехолок с гуслями. Не касаясь земли, только голову пригибая под еловыми лапами, чтобы шапку на сучке не покинуть!
– А давай, – шепнул он таинственно, – братика Сквару искать пойдём?
– Давай! – кивнул Светел.
Они никогда не ходили в лес «просто» за дровами, или берёсты поискать, или проведать оттепельную поляну, оставленную лосям. Всегда – только Сквару искать. Для Жогушки это была игра. Для Светела – лишнее подтверждение. Однажды так оно и случится. Он пустится за поля, за леса, за быстрые реки. Станет вправду брата искать. И найдёт. И возьмёт за руку. И домой поведёт. «Вот велик поднимусь…»