Тайный воин
Шрифт:
– Пёрышко, – сказал младший.
Светел очнулся, посмотрел под ноги. На тропе лежало чёрное пёрышко. Светел присел на корточки, поднял. Бабушке пригодится.
– Ворон потерял? – со знанием дела спросил Жогушка.
– Нет. Глухарь… Я тебе сказывал про глухаря?
– Расскажи!
– Дело было в старую старь, – с удовольствием начал Светел. – В частом ельнике жил глухарь…
«Молодечеством дружинных не удивишь, – говорил атя. – А вот сказывателей вперебой зазывают!» С тех пор Опёнок при всякой возможности пытался баять по-скоморошьи. Даже на красный склад посягал.
– Долго ли, коротко жил – не знаю, но однажды засмотрелся на лебединую стаю. Стали дружить все вместе, и вот – осень пришла, лебедям пора в перелёт. Забили они крылами… тут пошли чудеса! Просится и наш глухарь в небеса! «Ты не летун, – объясняет ему вожак. – Дальней дороги не выдюжишь ты никак!» А глухарь отвечает: «Верно, я грузный лесной петух, крылья мои не сильны, но велик дух!»
– Ух! – восторженно вставил Жогушка. Слушать брата он согласен был без конца.
– И полетели… глухарь, конечно, отстал, – продолжал Светел. – Вечером на болоте сладила стая привал. «Где же наш друг? Видно, понял: дело дрова – и повернул назад, приустав едва!» В самую полночь, когда никто и не ждал, с неба глухарь изнурённый камнем упал. Дыбом все перья, хрипит с непривычки грудь, но обещает назавтра продолжить путь! Несколько дней он вот так свой подвиг вершил: храбро летел, не жалея последних сил…
– Сил, – поддержал Жогушка.
– «Брат мой глухарь! – обратился к нему вожак. – Славен будь лес, где родится такой смельчак! Просим тебя: возвращайся теперь домой; храбрые крылья украсит подарок мой, белые перья, – чтоб каждый знал, говорю: гордая доблесть присуща и глухарю!»
С последними словами Светел легонько тряхнул братика, подбросил на сильных плечах. Счастливый Жогушка засмеялся, звонко и радостно.
– А мы по лесу рыщем-свищем! – покачиваясь с ноги на ногу, проговорил Светел.
– Братика Сквару ищем! – весело отозвался малыш.
– Мы не стряпаем, мы идём!
– Куда ни спрячут его – найдём!
Старики давно поняли: дети после Беды вырастали не такими, как прежде. Им было не втолковать многого, что раньше само собой разумелось. Называя свой возраст, ребята порывались считать зимы, а не лета или вёсны, как когда-то велось. Зато во всём, что надлежало до снега, лыж и пёсьих упряжек, дети обгоняли отцов. Сперва старики ворчали на отбившуюся от рук молодёжь, потом унялись. Не сдавалась лишь великая тётушка Шамша Розщепиха, по прозвищу Носыня, вдовая сестрица твёржинского большака.
Одолев высокий порог, она в пояс поклонилась божнице, чтобы тут же укорно заметить:
– Строже бы ты кручину блюла, Равдушенька. Куда с красными рукавами?
Речь шла о тоненькой полоске вышивки по плечам. Прозвучало – как будто вдовица весело нарядилась и на девичьи беседы пошла. Равдуша беспомощно оглянулась на свекровь. Корениха молча прилаживала к тряпичным росомашьим лапкам длинные когти, выгнутые Светелом из прочных, шилья делать, рыбьих костей. Розщепиха поджала губы:
– Вот муж твой, Равдушенька, помню, всегда меня с улыбкой встречал, возле печки усаживал… Без него, видно, и на скамеечке у двери хороша буду!
Чуть промешкавшая Равдуша покраснела, выдернула из короба чистый полавочник, толстый и мягкий: основа шерстяная, уток тряпичный. Расстелила:
– Садись, тётушка Розщепиха.
Гостья села. Она была сухонькая, невысокого роста. На морщинистом личике, объясняя прозвание, хрящеватой пот'oрчиной выделялся длинный нос. Шамша скрипуче осведомилась:
– Как сынки твои, мамонька, хорошо ли друг с другом живут? – Оглянулась, добавила полушёпотом: – Большун мал'oго не обижает?
– Обижает?.. – удивилась Равдуша.
Тоже посмотрела на дверь, вспомнила, что проводила сыновей в лес, почему-то встревожилась.
Старуха подалась к ней, воздела палец:
– Я ж почему спрашиваю? Сама младшенькая росла, любимая… Так меня три сестры старшие уж так обижали, так обижали! Ляжем, бывало, спать, всяку ночь косу мне к полену привяжут, а то вовсе к полатям… А ведь родные сестрицы были, не приёмные какие. Смотрю я на твоего-то, Равдушенька, и уж так боязно мне! Подкидыши, они точно кукушата бывают! Только мать зазевайся… р-раз – птенчика из гнезда вон! Видела намеднича, странно Светел твой на малого смотрел…
Равдуша вовсе разволновалась. Успела пожалеть, что погнала Светела в лес. Что Жогушку с ним отпустила… зазевалась…
Корениха нехотя подняла глаза от работы. Она помнила, как ещё прежде Беды Носыня оговорила бабу, только вставшую после родов. «Рано вышла, лиха не нагуляй!» Баба испугалась, слегла в горячке, едва выходили.
– Ты, Шамшица, – молвила Корениха, – не думаешь ли, что мой сын зря принял мальчонку? Злым вырастил?
Розщепиха не смутилась нимало:
– Про сына твоего словечка зря не скажу. Только детки, ох, норовом не в отца! Жог, он степенный был, строгий, думчивый. А малой всё, слышу, смеётся… Умён ли?
Корениха белыми зубами перекусила нитку. Росомаха у неё в руках задвигалась, ожила, обратила когтистые лапы на Розщепиху.
– Твоими молитвами, Шамшица. Не жалуемся.
– На старшенького, – вздохнула большакова сестра, – ты тоже не жаловалась, да сама же его… И в Житой Росточи небось лиха посмешками допросился… Я же почему говорю? Ясны пуговки, не со зла! Сердце изболелось, дай, думаю, загляну, потолкую.
Бабушка пожала плечами:
– Толкуй, стало быть.
Взяла крохотный гребешок, слаженный Светелом из тех же костей, начала охорашивать куклу. Намеренно подсовывала на глаза Розщепихе, пусть бы та занялась: лапы кривы, хвост не порато пушист… Но нет, Розщепихин нос глядел мимо.
– Я же почему, – повторила она, – спрашиваю, малой-то умён ли у вас? На него теперь вся ваша надея! Пасынок, он ведь что?
– Пасынками, – проворчала Корениха, – заборы подпирают. Светел мне внук, невестушке – сын.
Розщепиха улыбнулась. Мудрая, видевшая жизнь женщина, пришедшая наставить на ум двух молодых дур, а те уши пальцами затыкают.
– Сын-то сын, – сказала она. – Всё едино, как ни зови его. Моё дело сторона, и то всякий день от него слышу: уйду да уйду прочь. Вырастили горехвата!