Тайпи (Шпет)
Шрифт:
— Как живешь? Давно ли ты здесь? Нравится тебе эта бухта?
Если бы я был одновременно пронзен тремя копьями гаппаров, я бы не был ошарашен больше, чем при этих простых вопросах. На минуту я прямо оторопел и затем ответил что-то, сам не помню что. Но как только самообладание вернулось ко мне, меня пронзила мысль, что от этого человека я могу узнать все относительно Тоби, что до сих пор — как я подозревал — скрывали от меня туземцы. Поэтому я тотчас же начал расспрашивать о моем исчезнувшем товарище, но он ничего не знал по этому поводу. Тогда я спросил его, откуда он пришел. Он сказал, что из Нукухивы. Когда я выразил ему свое удивление, он посмотрел на меня с минуту, как бы веселясь от моего недоумения, а затем живо воскликнул:
— А! Я под защитой табу, я иду в Нукухиву, я иду в Тайор, я иду в Тайпи, я иду повсюду, никто не тронет меня — на мне табу.
Это объяснение было бы совершенно непонятно мне, если бы я не вспомнил, что слыхал когда-то о таком странном обычае среди туземцев. Хотя островом владеют различные племена, чья взаимная вражда почти исключает всякие сношения между ними, все же бывают случаи, когда два человека, принадлежащие к разным и враждебным между собой племенам, заключают дружбу, и тогда — хоть и с некоторыми ограничениями — каждый из них имеет право безнаказанно отправляться в страну друга, где при иных обстоятельствах его сочли бы врагом.
Я спросил его, где и как он выучился английскому языку. Сначала по той или иной причине он избегал ответить на этот вопрос, но затем сказал мне, что еще мальчиком был взят в море капитаном одного торгового судна, с которым он и пробыл три года, прожив часть времени в Сиднее, в Австралии.
Марну хотел узнать от меня самого историю моего появления в долине Тайпи. Пока я рассказывал об обстоятельствах, при которых Тоби и я явились сюда, он слушал с явным интересом. Но как только я коснулся исчезновения моего товарища, он попытался переменить тему разговора. Казалось, действительно, все, связанное с Тоби, должно было вызывать у меня недоверие и беспокойство. Не веря словам Марну, будто он ничего не знает о судьбе Тоби, я заподозрил и его в обмане. И эти подозрения оживили страшные предчувствия той участи, которая ожидает меня самого.
Под влиянием подобных мыслей я почувствовал большое желание отдаться под покровительство чужестранца и под его защитой вернуться в Нукухиву. Но как только я намекнул ему об этом, он категорически заявил, что это невозможно, уверяя меня, что тайпи ни за что не согласятся выпустить меня из долины. Хотя то, что он говорил, подкрепляло мои прежние предположения, все же мое желание освободиться из плена росло, несмотря на то, что плен этот в некоторых отношениях был очень приятен.
Когда я попытался узнать у него причины, побуждающие островитян держать меня пленником, Марну снова впал в таинственный тон, вызывавший во мне те мучительные предположения, что и при расспросах о судьбе моего товарища. Но этот тон, подымавший во мне самые мрачные предчувствия, побуждал меня к новым попыткам, и я начал заклинать его заступиться за меня перед туземцами и постараться получить от них согласие на мое освобождение. Он, казалось, был всячески против этого, но в конце концов, уступая моей настойчивости, он обратился к некоторым из вождей, которые вместе с остальным народом пристально глядели на нас во время нашего разговора. Но его заступничество было встречено самым свирепым отпором и неодобрением, выразившимся в сердитых взглядах, жестах и в целом потоке страстных слов, обращенных к нему и ко мне. Марну, явно раскаиваясь в предпринятом шаге, старался успокоить толпу, и через несколько минут крики и шум, поднявшиеся вслед за тем, как его предложение было понято, умолкли.
Не нужно было особенно размышлять, чтобы убедиться, что вмешательство Марну не скоро забудется. И хотя мне стоило большого труда подавить свои чувства, я обратился к Мехеви с добродушным разговором, чтобы рассеять дурное впечатление. Но разгневанный вождь не так-то легко поддавался укрощению. Он отклонил мои попытки с тем особым суровым выражением, которое я помнил у него еще по первому разу, и постарался всем своим поведением выразить неудовольствие и досаду, им испытываемую.
Марну, ушедший от меня на другой конец дома, явно желал добиться снисхождения ко мне и старался всячески развлечь толпу своими шутками; но и его попытки не были так удачны, как раньше, и он с достоинством поднялся, чтобы уйти. Никто не выразил сожаления, когда он взял свой плащ из таппы, схватил копье и пошел к выходу. Помахав рукой в знак прощанья с молчавшей теперь толпой, он бросил на меня взгляд сожаления и в то же время упрека. Я глядел вслед его удалявшейся фигуре, пока она не исчезла во мраке рощи, и затем предался самым мрачным размышлениям.
ГЛАВА VIII
Нет ничего более однообразного, чем жизнь в долине Тайпи: один спокойный день, полный праздности и довольства, следует за другим. У этих неискушенных премудростью островитян история дня есть история их жизни.
Начнем с самого утра. Мы вставали не очень рано: солнце уже метало свои золотые стрелы высоко над горою Гаппар, когда я сбрасывал с себя покрывало из таппы и, подпоясав длинную тунику, выползал из дому вместе с Файавэй, Кори-Кори и остальными обитателями. Все направлялись к потоку. Здесь мы заставали в полном сборе всех живших в нашей части долины и купались вместе с ними. Свежий утренний воздух и прохладная вода придавали бодрость душе и телу. Мы с полчаса возились там и, наконец, отправлялись обратно. Мы с Файавэй шли, порой держась за руки, с чувством необычайной доброты ко всему миру и особой благосклонности друг к другу; Кори-Кори веселил нас своими шутками. Некоторые из наших спутников, проходя мимо кокосовых пальм, останавливались, чтобы набрать плодов к завтраку. А старики, Тайнор и Мархейо, подбирали по дороге сухие палочки для разведения огня.
Для этого берется сухой, наполовину сгнивший кусок дерева около шести футов в длину и дюйма три в диаметре и затем маленький кусочек дерева не больше фута в длину и дюйма в ширину. Я наблюдал, как Кори-Кори добывал огонь. Прислонив большой сук наклонно к какому-нибудь предмету, он садился на него верхом, как мальчишка, готовый скакать на палочке, и, взяв крепко обеими руками меньший деревянный кусок, он начинал медленно водить заостренным концом вверх и вниз по большой деревяшке на протяжении нескольких дюймов. Скоро в дереве образовалась узкая ложбинка, оканчивающаяся с одной стороны небольшой ямкой, куда кучкой накоплялась древесная пыль, получающаяся при трении.
Сначала Кори-Кори работает совсем лениво, но постепенно ускоряет темп и, уже сам горячась от работы, яростно водит палочкой по дымящейся ложбинке. Приближаясь к цели, он уже дрожит и дышит прерывисто, а глаза его, кажется, готовы выскочить из орбит от напряжения. Это самый ответственный момент: все прежние усилия пропадут даром, если он не сможет поддержать скорость своих движений до тех пор, пока появится, наконец, светлая искра. Внезапно он останавливается и остается совершенно недвижим. Его руки все еще держат палочку, крепко прижатую в конце ложбинки, в мелком древесном порошке, скопившемся там. Через секунду тонкая струйка дыма спиралью взвивается в воздух, кучка древесной пыли вспыхивает, и Кори-Кори, едва дыша, слезает со своего коня.
Наш утренний завтрак приготовляется скоро. Островитяне бывают довольно умеренны при этом завтраке, приберегая свой аппетит для второй половины дня. Я тоже скромно питался пои-пои, смешанным со спелым кокосом, приготовленным специально для меня на отдельном подносе: при этом палец Кори-Кори постоянно служил мне взамен ложки. Кусочек печеного плода хлебного дерева, закуска из кокосового ореха, два или три банана, антильский абрикос, или еще какой-нибудь вкусный и питательный плод придавали разнообразие нашей ежедневной пище, которая неизменно заканчивалась питьем прозрачного сока молодых кокосовых орехов.
За этим простым завтраком обитатели дома Мархейо, подобно беспечным римлянам, возлежали группами на своих диванах из циновок, а веселый разговор способствовал хорошему пищеварению.
После завтрака зажигались трубки — и среди них моя собственная, подарок благородного Мехеви. Островитяне, которые затягиваются раза два или три и через большие промежутки времени из трубки, постоянно переходящей из рук в руки, неизменно удивлялись тому, что я выкуриваю четыре или пять полных трубок подряд.