Шрифт:
Начало
Я хочу рассказать историю о моем брате. Это было уже давно, с тех пор я вырос и достиг возраста Иисуса на кресте, и со мной случилось всё, о чём предостерегала меня моя мать, когда, накурившись до безобразия, мы с братом приходили ночью домой. Она стояла на крыльце, седая, в старом пеньюаре на некогда красивом теле, и кричала мне: “Гадина, идиотина, деградируй, женись!” Всё это произошло со мной именно в такой последовательности: деградация, затем женитьба. Некоторые, как говорят, сажают дерево, строят дом, а я, наоборот, – дом сжёг и дерево срубил.
История, о которой пойдёт речь, происходила на даче, когда мы с братьями жили там без присмотра старших, предоставленные сами себе, как дикие цветы. Правда, цветов к тому времени в нашем саду уже почти не осталось – только тропические заросли хрена и конопли, которую моя мать выращивала в лечебных целях.
Нас было четверо братьев: двое старших, младший Никита и я – средний. Старшие дружили между собой и не любили меня, вечно издевались надо мной по любому поводу и давали обидные клички. Хотя меня зовут Мирослав, как только они не коверкали моё имя, называя даже Тарасом. Помню, я пришёл к маме весь в слезах – а она при лиловом свете лампад сжигала свои грехи – и пожаловался на братьев. Она обратила на меня прозрачные, будто седые, глаза и сказала: “Ну что же, Мирослав. Был такой святой – Тарасий”. Меня это очень мало утешило.
Ещё братья звали меня Светой. Бывало, завидят меня на пляже у реки и кричат: “Эй, Светка! Иди сюда, Свет!” Отдыхающие оборачивались с любопытством, наверно, ожидая увидеть какую-нибудь красивую девушку, а видели моё рахитичное двухметровое тело с ногами пятьдесят второго размера на педалях ржавого велосипеда.
А однажды братья расставили по всему дому капканы на волков, и я чуть не лишился ноги. Каждый день случалось что-нибудь новое, и я жил в постоянном напряжении. Я тогда не сомневался, что мои братья попадут в ад.
Была у братьев и ещё одна забава. Дверь в наш туалет запиралась не только изнутри, но и снаружи, поэтому ночью, стоило мне пойти по нужде, братья, прятавшиеся в гречихе, сразу же задвигали засов и шли ложиться спать. И спали крепко и спокойно, как никогда. И тогда в скрипучей черноте, под ударами ливня, под вой ветра я по нескольку часов кричал и звал на помощь, пока не появлялся наш сосед, злой и заспанный, чтобы открыть мне дверь.
Одно время братья так надоели мне, что я старался допоздна засиживаться в городе и приезжал только ночью. Для меня был настоящий праздник, когда, шагая по просеке вдоль нашего забора, я видел, что свет в доме погашен, а значит, братьев нет. Но они скоро поняли, что я радуюсь их отсутствию, и решили мне отомстить.
Однажды я возвращался из города от матери, неся в душе её наставления и уроки смирения, и уже гадал с тревогой, дома ли братья. Мать учила меня, чтобы я подставлял правую щеку, если меня ударят по левой, и всегда встречал моих мучителей с улыбкой. Окна нашего дома были черными, и хотя мне надлежало желать мучений, от радости я расправил плечи и запел какой-то псалом. Бодро зашёл я в пустой дом и направился к себе в комнату, чтобы переодеться. Там я включил свет и тут же испуганно замолк. С потолка свисала верёвка с петлёй, а на моей подушке лежала записка, где кривым детским почерком было написано: “Это всё, что тебе осталось”. Я очень расстроился и заплакал. Немного успокоившись и попросив заступничества у потемневшего святого над лампадой, я покинул свою комнату – и тут же очутился на полу в каком-то огромном вонючем покрывале, а вокруг раздавались страшные крики, и чьи-то ноги меня пинали. Пока я валялся под печкой, завёрнутый в тряпку, братья мочились на меня.
…Никита, самый младший из нас, четырёх братьев, как ни странно, дружил со мной, хотя его никогда не обижали. Он часто молчал, думая непонятно о чём, и кривил губы, ведя неведомый диалог с самим собой. Если его спрашивали, о чём он думает, то Никита лишь неопределённо мычал в ответ и махал рукой. Он никогда не издевался надо мной, может, потому, что был младше, а может, просто хорошо ко мне относился. Старшие братья часто уезжали в город. Тогда мы с Никитой оставались вдвоём и целыми днями просиживали за чаем у старого деревянного стола под сенью огромной – в три моих обхвата – берёзы.
О чём только мы не вели с ним беседы за несчётными литрами чая! Говорили о разной чепухе, но нам было хорошо. День сменялся ночью, поднимался и затихал ветер, роняя листья с деревьев; загорались и гасли цветы на закате, и обволакивала тайной тьма, в которой вспыхивали при свете сигарет наши худые лица, а мы все сидели и пили чай.
На соседской даче жили Игорь, интеллектуал и молодой ветеран (он воевал в Чечне), и его жена Маша, милая, скромная девушка, похожая на фею. От их дома нас отделял проломанный забор в густых кустах пахучей сирени. И вот однажды, во время очередного нашего чаепития, из сирени раздался голос, и мы увидели над забором светлую голову Маши:
– Ребята, можно к вам? У меня к чаю кое-что есть.
– Смотря что, – ответил Никита.
На этом бы всё и закончилось, но я встал и предложил Маше присоединиться. Готовя ей место, стряхнул со скамьи разную труху, листья и жучков. Маша поблагодарила и села, и с этого момента Никита не проронил ни слова, а только смотрел куда-то в сторону, где между берёзой и сосной открывался кусочек заката. То ли он стеснялся, то ли ему было скучно, мне неизвестно. Я же принялся развлекать Машу, как только умел, а умел я плохо, но ничего другого не оставалось – ведь наш сад впервые посетила красивая девушка, а мне не хотелось ударить в грязь лицом. Я кривлялся, кричал, хихикал, размахивал руками и дёргался всем телом, и она смеялась и поглядывала время от времени на застывшего статуей Никиту. Так мы просидели допоздна. А ночью, когда уже на всем небе распустились цветы, она попрощалась с нами и полезла сквозь дыру в заборе домой. Я тут же прекратил клоунаду и наконец расслабился.
Под луной мне вдруг стало видно, как жалко мы с Никитой выглядим. Свалявшиеся комьями волосы, рваные прожжённые пальто, стоптанные кроссовки. У меня под пальто даже штанов нормальных не было, только шорты, которые я по непонятным соображениям сделал из своих джинсов. Эти шорты служили мне не только одеждой для прогулки по посёлку, но и плавками для купания, и, более того, тряпкой для удерживания горячего чайника.
– Она больше не придёт, – сказал я Никите, указывая на наши с ним одежды.
– Да, – махнул он рукой, – ты вёл себя как идиот. Впрочем, как всегда.
С тех пор всё опять пошло по-старому: мы вставали утром, садились пить чай, а с наступлением ночи шли спать, раздувшиеся от чая и бесконечных разговоров. Перемен не предвиделось, и, казалось, Никиту всё это устраивает. Он выходил из нашего мрачного дома под утреннее прохладное солнце, умывался и задумчиво курил, громко приговаривая: “Вставай, Тарас, твою мать, вставай”. И я вставал, надевал свои розовые шорты, поджидающие меня на верёвке, протянутой от печки до окна, и готовил чай. Попив чая, мы либо шли на пляж, если стояла хорошая погода, либо, если стояла плохая или просто было лень, готовили обед. Готовили мы его обычно на костре, снабжая всевозможными приправами, дикорастущими по всему нашему саду – в дело шли и листья хрена, окрашивающие еду бирюзовым оттенком, и листья смородины, конопли, ежевики, малины, мяты и черёмухи, каждые со своими достоинствами. Правда, я всегда был против мяты, ведь говорили, что она вредна для потенции. Но Никита смеялся надо мной, спрашивая, зачем мне она нужна, потенция. Готовили мы всё это в большом казане, помешивая палкой, потом ели, подкармливая диких кошек, переживших суровую зиму на яблоках и укропе из-под снега, и садились снова пить чай.