Те же и Скунс
Шрифт:
Ну вот зачем ты живёшь, мысленно спросил Валентин, входя в вагон и предпринимая усилия, чтобы не оказаться бок о бок с пропойцей. Неужели и ты нужен кому-то? Кому с тобой хорошо?.. Какой-нибудь такой же мерзкой бомжихе, на которую ни один нормальный мужик взглянуть-то лишний раз не захочет, не то что в койку улечься?..
Он с неприязнью подумал об «Эгиде», которая, как всякое государственное учреждение, по части своих прямых обязанностей проявляла удивительную неповоротливость. Для «Эгиды» он покамест прикончил всего одного злодея. Для дяди Кемаля – троих. А сколько ходит кругом всяческой
Валентин покосился на бомжа, грустно размышлявшего о вечном возле входной двери. Вот уж кого можно сразу в расходную графу. По определению. Что ты хорошего в своей жизни сделал? Да наверняка ни хрена. Ну так почему гораздо более достойные люди должны ещё платить из своего кармана, чтобы для тебя построить ночлежку, а слабоумных ублюдков от пьяной бомжихи, которых ты и знать-то не знаешь, воспитывать и кормить?..
А ведь Валентину хватило бы одного движения, чтобы псевдожизнь жалкого вонючего существа почти безболезненно прервалась. Он МОГ. Мог сделать это хоть прямо здесь, в набитом вагоне. Никто ничего и не поймёт, вот что смешно. Человеку плохо стало, и всё. Пить надо меньше…
Валентин вдруг удивительно остро ощутил, что держит в руках судьбу этого зачуханного бомжа. Равно как и любого другого человека в этом вагоне. Каждый из них продолжал жить только потому, что он, Валентин Кочетов, ещё не измерил его грехов и не нашёл, что они превысили меру. И вон те молодые балбесы в «банданах» с фирменными черепами, и беленькая девица под ручку с носатым кавказцем, и стриженый верзила на сиденье, не желающий замечать, что перед ним стоит женщина с сумкой…
О да!.. Валентин мог выбрать любого. Ощущение власти над чужой жизнью и смертью было хорошо знакомо ему. Но никогда ещё, кажется, он не купался в нём так, как сегодня…
Он МОГ.
Ему было МОЖНО.
В это самое время в пыльный подъезд, похожий на храм давно сбежавших Богов, вошла с улицы молодая женщина с пуделем на поводке. И белый пёсик, только что резвившийся и игравший, вдруг отчаянно ощетинился, а потом истерически, с протяжным подвывом, загавкал. Женщина пугливо вскинула глаза… и увидела тёмные струйки, медленно и тягуче сползавшие по ступенькам.
Потом было много крика и беготни, но покойному Зайчику уже не было никакого дела до суеты вокруг его остывающей плоти. Его дух, более не стесняемый земной оболочкой, постепенно поднимался Туда, где уже нет ни тайн, ни обид. Теперь он видел всё. И прощал всех. Соседа по коммуналке, перед чьими детьми на нём не было никакого греха. Дядю Кемаля, обливавшего его грязью перед своим наёмным убийцей…
И Валентина Кочетова, позволившего себя обмануть.
Бабушка
– Да, Василиса Петровна, вам только большим начальником быть… – Саша Лоскутков восхищённо следил, как хозяйка дома накладывает ему в тарелку дымящуюся манную кашу. – Такой оравой командуете…
Накануне Фаульгаберы категорически оставили его ночевать, и теперь он от души наслаждался жизнью в большой и дружной семье. Взрослые и важная Муська завтракали во вторую смену; четверо Фаульгаберят и Шушуня уже поели и, одевшись, умчались с Драконом на улицу.
– И в загсе у неё под началом все по струночке ходят – гордо подтвердил Кефирыч. – Кого уж поженит, те про развод и думать не смеют. Одно слово – Василиса Премудрая… Тебя-то, красная девица, когда под венец поведём?
Саша опустил голову и ничего не ответил.
– Как соберётесь,
Лоскутков подумал о Кате. О том, как она стояла на деревянном полу, растрёпанная, с горящими глазами оторванным рукавом и кровью под носом, но непобеждённая, готовая съесть любого, кто станет оспаривать её место в группе захвата… И ведь съела. Тогдашние сомневавшиеся теперь сами рады были за неё кого угодно сожрать. …О том, как мгновенно влюбились в неё Степашка и Филя – к немалой ревности Пахомова и Багдадского Вора. О том, что он, командир, НИКОГДА ей не сможет сказать…
Правду, наверное, говорят, что у детдомовцев плохо как-то получается с семьями…
– Donner und Doria! Diebesbande! [28] Чума и холера!.. – рычал Кефирыч, когда они с Сашей шагали к двухэтажному зданию отделения милиции. – Кто у них там сидит в детской комнате?! Окончательно оборзели?..
Лоскутков мрачно молчал.
Рано утром они начали звонить в это самое отделение. Дозвонились, и дежурный переадресовал их к инспектору детской комнаты, капитану Галкиной Ольге Петровне. Каковая должна была пребывать на своем рабочем месте, выходной день, не выходной.
28
Гром и молния! Воровская шайка! (нем.).
Но тут пошли чудеса. Для начала телефон в детской комнате оказался с АОНом. Было отчетливо слышно, как он подключается. И всё. Трубку упорно не брали. Даже когда Семён Никифорович решил взять капитана Галкину измором и отсчитал ровно тридцать три звонка. При следующей попытке номер оказался занят.
– Теперь с подругой треплется! – злобно сказал Кефирыч. – Или с любовником. Ох, поймать бы – и солдатам…
Наконец Ольга Петровна наговорилась: гудки опять стали длинными. Наверное, телефон честно надрывался, на полированном столе капитана милиции, высвечивая Фаульгаберовский номер. Этот номер не принадлежал ни начальству, ни родственникам, ни даже знакомым Ольги Петровны. И она спокойно продолжала заниматься тем, чем она там занималась.
Окончательно озверев, Кефирыч с Лоскутковым решили наплевать на современные средства связи и явиться лично. По старинке. Оно как-то надёжней…
К этому времени пятеро мальчишек и собака вернулись домой и столпились у дверей ванной – мыть после улицы руки.
– Ну как дела, Шура? – спросил у найдёныша Лоскутков.
– Здорово, дядя Саша!.. Мы с Драконом… Вы видели, какой у него хвост? Я бы здесь насовсем остался… – Он помолчал. – Только бабушку жалко…
– А как зовут твою бабушку?
– Бабушка Надя. Надежда Борисовна.
– А фамилию знаешь?
– Не-а…
– Эх… – Лоскутков вздохнул. – Ну играй. Найдем твою бабушку.
На двери красовалась табличка: «Капитан милиции О. П. Галкина». Кефирыч хотел немедленно вломиться вовнутрь, но Саша остановил его и вежливо постучал.
– Подождите, я занята, – раздался изнутри женский голос. Приятным его даже при большом желании нельзя было назвать.
Эгидовцы переглянулись и подперли стену. Лоскутков посмотрел на часы. Три минуты… пять, семь, десять… Саша покосился на Семёна Никифоровича и увидел, что у того с лица стали исчезать веснушки. Это был очень плохой признак.