Театр Черепаховой Кошки
Шрифт:
Мир был пропитан полосами и пятнами, состоял из них, и только они одни приводили все существующее в движение, как нити и трости в театре приводят в движение кукол.
Это был театр Черепаховой Кошки. Она подталкивала марионеток и разрешала им пробежать по нескольку шагов на ватных ногах самостоятельно, без поддержки тростей, а Саше разрешала изредка дергать чужие нити. Потом Кошка закрывала глаза и смотрела, что получится, и в этом был смысл разделения на дремлющее у окна существо и рисующие руки: чтобы, увлекшись манипулированием, не забывать
— Ну-с, определилась с темой? — Историк потер одну ладонь о другую, и Полина подумала, что он похож на худого серого слепня.
Она еще больше сползла под стол и наклонила голову, чтобы пелена волос перед глазами стала гуще.
— Ну так как? — Сквозь волосы Полина увидела, что историк остановился прямо перед партой: он усадил ее за первую в среднем ряду.
Было тихо. Школа звенела пустотой: это были пятнадцать минут пересменки. Где-то рядом была Саша — наверняка сидела на подоконнике в коридоре, но Полина не могла ни видеть, ни слышать ее, ни взять за руку, а потому слабо верила в ее существование за закрытой дверью класса.
— Да, — сказала она, и пришлось откашляться, потому что звук застрял в сведенном от волнения горле. — Да. Выбрала.
Полина прикрыла глаза, потому что историк стоял перед ней, и взгляд невольно упирался в ширинку его серых, шерстяных, с тонкой полоской брюк. У историка были очень худые ноги и костлявые бедра, и от этого Полине становилось еще неприятнее.
— Полиночка. — Он наклонился, и пришлось открыть глаза и убрать от лица прядь волос. — Ну что же, мне каждое слово из тебя вытягивать? Клещами тянуть? Ты же умница.
Полина выпрямилась на стуле: ей пришлось это сделать, чтобы можно было отклониться назад, если его лицо окажется слишком близко.
— Я выбрала, — она взяла себя в руки и начала барабанить, как затверженный урок, — Жанну д'Арк.
— Деву, кхм… И какой же период? Или ты хочешь писать сразу обо всем?
— Нет, не обо всем. Я возьму самое начало: видения, первая встреча с дофином — в общем, ее путь в военачальники.
— Ага. Романтика. Мистика. Видения. Предсказание об исходе Селедочной битвы?
— Да.
— И то, как она узнала дофина в толпе?
— Да.
— И как матроны осматривали Жанну, чтобы убедиться в ее девственности? — Историк внезапно наклонился к самому лицу Полины, и она испугано отпрянула, хотя видела вовсе не острый подбородок с начинающей пробиваться щетиной и не яркие, будто искусанные губы, а темный зал с высоким сводом и пышно одетых женщин, обступивших голую, дрожащую Жанну. Во рту у нее стало жарко, и Полина, не сдержавшись, втянула в себя воздух.
Потом дышать стало легче: историк отошел, словно увидев то, что хотел увидеть.
— Да, — произнес он. Полина услышала, что голос идет откуда-то сбоку, и отыскала историка глазами. Он стоял у окна, смотрел во двор, и молочный осенний свет делал черты его лица размытыми и почти неразличимыми. — Дева спасет Францию. Но прежде жена ее погубит. Так следовало из предсказания Мерлина. Верно?
— Видимо, да. Да.
— Так, наверное, стоит уделить внимание королеве Изабелле, чье царствование предопределило появление Жанны. А ты знаешь, что есть версия, будто дева Жанна — дочь Изабеллы? Та была развратницей… Разврат и девственность всегда рядом, Полина. Всегда. И девственницы сходят с ума и пускаются во все тяжкие, и развратницы вдруг, внезапно, становятся самыми целомудренными женщинами в мире…
Историк ходил перед Полиной, время от времени отступая к окну, давая себе передышку. Это помогало унять нервную дрожь, которая едва не заставляла стучать его зубы.
Он наклонялся к Полине, втягивал ноздрями ее легкий, едва уловимый запах, а потом, отворачиваясь, закрывал глаза, словно стремился удержать его в себе подольше; смотрел на линию ее подбородка и мягкий, персиковый, пушок на щеках.
Он сам не понял, зачем начал говорить о развратницах и девах, но ресницы Полины вдруг дрогнули, и в глазах появилось точно такое же выражение, которое было у Светы много лет назад. Щеки вспыхнули румянцем, движения замедлились и стали тягучими, словно Полину погрузили в мед.
Историк снова почувствовал волнение той же силы, что и в детстве. Это было поразительно.
Он сказал что-то еще, и Полина снова занервничала, а он почувствовал прилив еще более сильного возбуждения.
Историк расхаживал взад и вперед, и вдруг ему стало интересно, были ли у Полины мужчины. Он прищурил глаз и, размышляя, склонил голову набок.
Она казалась историку возбужденной. Кажется, ее саму волновали разговоры о французской развратнице. Да, она вполне могла быть уже женщиной, и это многое меняло. Он мог бы тогда ухаживать за ней. Открыть ей в чувственных отношениях то, чего Полина, может быть, не знает. Потому что какие мужчины у нее могли быть? Прыщавые, неопытные юнцы, которые в подметки ему не годились.
И он, почти не задумываясь, спросил:
— Полина, а ты — девственница?
Очередная женщина на одну ночь, которую присмотрел себе Михаил, сидела на высоком стуле, опираясь локтями о барную стойку.
Звали ее Эля. Она потягивала красное сухое вино из большого бокала, никаких особенных чудес от этого конкретного вечера не ждала, и было ей, в общем-то, хорошо.
Вокруг плескалось темное теплое море ночного клуба с его вечным движением и неумолчным шумом.
Рука официанта, темная по сравнению с белоснежной манжетой, подвинула к ней еще один бокал вина и тарелочку с пирожным. Эля недоуменно подняла глаза.
— Это вам в подарок. — Официант улыбнулся и глазами указал на мужчину, который сидел у стойки чуть поодаль.
Мужчина был худощав, короткострижен и слегка небрит. Черты лица у него были яркие и правильные, даже чересчур, так что казались нарисованными. Эля поймала себя на мысли, что это похоже на грим и что он выглядит как герой фильма: плохой хороший парень.