Театр одной актрисы
Шрифт:
Это был «Вишневый сад» Чехова в старом доме культуры. Я в шерстяном колючем, но нарядном платьице сидела в продавленном кресле и старалась не чихать от вековой пыли и обилия пылевых же клещей, въевшихся в помещение намертво. Дядя старался не храпеть слишком громко, все ж таки здание культуры, не палатка в чистом поле.
А потом на сцену вышел Лопахин. И я пропала. И пропала еще раз, когда появилась Любовь Андреевна. Это было как подглядывать в щелочку за прошедшей эпохой, за людьми другого времени и воспитания. И это совершенно не было похоже на фильм, ни на какой, даже самый интересный.
Я тогда мало что поняла из самой пьесы, но те первые образы актёров намертво впечатались в память. Я сидела в кресле, совершенно позабыв про пыль, дурацкое
Дома я впервые заявила, что хочу стать актрисой. Притом не простой, а театра.
Чего у дяди было не отнять, так это особого, легкого отношения к жизни. «Если хочешь, то станешь. Только надо много читать, хорошо учиться и готовиться к мечте уже сейчас», — сказал он мне тогда. И я запомнила.
Я вгрызлась в учебу, по ночам зачитывалась Станиславским и Гиляровским, постоянно ходила в театры, пользуясь школьными льготам. Из-за легкого склада характера и умения (спасибо дяде!) находить общий язык с кем угодно, я перезнакомилась с кучей замечательных творческих людей. И пробовала перевоплощаться сама.
Самый сложный этап в театральном искусстве — переступить через свои комплексы и уметь расслабляться. «Они будут смотреть на меня, как на дурочку, если я сейчас стану вести себя как леди Макбет!» — думаешь ты и ничего не делаешь. «Если я прочту стихи на вечеринке, все уйдут по домам». «Если я сейчас начну пародировать Сталина, а у меня не получится, меня засмеют»… Все эти унылые мысли загоняют в рамки, и ты ничего не делаешь, потому что по факту ты права. Да, подумают, что ты дурочка, да, от твоих стихов многих передернет, да, твой Сталин очень неубедительный и похож больше на грузинского таксиста. Но есть один железный способ этого этапа миновать. Надо так играть леди Макбет, что с тобой будут пытаться разговаривать на викторианском английском и предлагать тебе чай с овсянкой. Надо так рассказывать стихи о любви, чтобы циничный молодой мажор, вечный обитатель самых пафосных вечеринок, разрыдался и ушел в декабре собирать на поле ромашки для любимой. Нужно так пародировать Сталина, чтобы его угадывали по двум твоим морщинам на лбу и движению левой руки. А для этого нужно бесконечно много работать. Знать основы психологии, психофизики, уметь ловить настроение людей и бесконечно подстраиваться, при этом оставаясь яркой индивидуальностью. Тут у кого хочешь кукушка может поехать.
Помню, как при поступлении в театральный успокаивала горько рыдающую пухленькую девчушку, вцепившуюся в оградку института. Во время прослушивания она читала отрывок из «Белых ночей» Достоевского, и, по заключению мэтров, прочитала хорошо. Только вот фраза «вы читаете программу, которую должна читать хрупкая и маленькая девочка, а не особа с лишним весом. Всего доброго, приходите, как похудеете, или выберите что-нибудь другое» напрочь растоптала ее мечту. Здравствуй, о, дивный взрослый мир! Театралы — это особая каста. Гадюшник, жабюшник и ехидник, помноженный на сто. Как я поступила с первого раза — ума не приложу, но это было нервно и зло.
Перед тобой люди, которые считают себя небожителями, а ты должен их удивить, демонстрируя при этом отличную дикцию, актерский талант, типаж, надрыв, хорошие зубы (и я сейчас не шучу, плохие зубы, не тот разрез глаз или проблемная кожа — и ты в пролете), хорошие ноги, мимику, язык жестов и… Бог весть сколько всего еще. Видимо, я так убедительно читала Мольера, что не оставила почетному жюри возможности надо мной поиздеваться.
А потом была учеба, где я каждый новый день ощущала себя на своем месте.
Сейчас мне двадцать семь лет, и моя мечта сбылась. Правда, с романтики театра обвалилась позолота. Труд этот тяжелый и выматывающий, но я занималась любимым делом и была счастлива. Хотя бы в этот момент, сыграв довольно тяжелую роль и вытянув спектакль. А сейчас, скорее всего, буду еще счастливее, потому что щедрый помреж будет всех нас поить.
— Женечка, я в тебе даже не сомневался! Никогда! Эй, все там, сюда, шампанское давай!
Ну, я же говорила.
Народу надо расслабиться — от этой постановки многое зависело. Мы уверенно шли на крупные площадки, и сегодняшний день — переломный. Вроде бы все прошло отлично, но напряжение, конечно, сбросить надо.
И, конечно, все скоро скатится в банальную пьянку. Ну, или не очень банальную. У творческой интеллигенции свои приколы.
Помню, как еще курсе на третьем моего театрального института наша гордость и надежда в лице активистов и ударников творческого тыла чудили так, что их вся округа знала.
Первый раз, помню, группа из шести человек (включая меня, конечно) так убедительно сыграла сутенера и его «девочек» в ближайшем баре, что вечер закончился в милицейском участке. Ох, что тогда было… Потом было нашествие зомби на библиотеку Пушкина (мы даже воняли для пущей убедительности), шаманский обряд в новогоднюю ночь на центральной площади (бурят Виталик сыграл как бог)… Да много чего было. Готовились к таким пассажам мы всегда очень ответственно. Однажды даже учили старославянский язык, сами плели лапти и искали льняные рубахи с сарафанами, я даже тогда петухов по подолу вышивать научилась. Наш выход тогда был грандиозным. Мы выперлись в центр: парни с кривыми стрижками «горшок» и лицами богатырей-идиотов в грязноватых зашарканных лаптях с онучами, девицы с косами и в сарафанах с красными петухами. У меня было в руках еще и лукошко с черникой, купленной с вечера, и рот перемазан синим. В общем, полное погружение.
О, как мы тогда оттянулись! С крайним испугом на лицах дергались от машин, трогали людей за рукава и в панике вещали что-то типа «кынязъ живота лихованъ, бысте вельми замятня». Мы, девицы, ревели в три ручья, боялись промоутеров, а потом с удивлением крутили флаеры, провождали взглядами нарядных дам и приговаривали вслед «баско, баско», и между собой говорили только на старославянском.
Кто-то, конечно, подумает, что по нам плакала психиатричка, но нам было весело. Да и подобные перфомансы наши маститые преподаватели тайно поощряли, довольно ухмыляясь и ехидничая на парах. К тому же, это бесценный опыт. Люди смотрят на тебя, но тебя — не видят. Они видят только твоего персонажа. А под это дело столько всего наворотить можно! Вспомнить приятно.
— За корабли, бороздящие просторы Большого театра!
— За корабли! За корабли!
— За корабли! — я тоже подняла бокал, поддерживая наш классический тост. Грузин среди нас не было, за все хорошее уже выпито, и когда заканчиваются поводы, мы пьем за корабли. Или за Бондарчука, но это уже в последней стадии, когда дамы на автопилоте готовят коктейль «Северное сияние» (для несведущих — водка с шампанским), а мужчины уже в абсолютном невметозе.
Я уже была тепленькая, когда осветитель Гоша возжелал увидеть меня в облике армянской бабушки Сирануш.
— Ты — чистая славянка! Из чистой молодой славянки никогда не получится чистой старой армянки! Типаж не тот, уж я-то знаю.
Конечно, осветители — они всё знают.
А вообще это он на понт берет. На слабо. Но пьяненьким гримершам много не надо. Через пару минут к моему лицу уже присосалась нашлепка на нос. А через полчаса я, кряхтя, поправляла шикарную грудь и грандиозную задницу, намеревающуюся съехать вбок. И вживалась в образ, хотя в глазах расплывались крупные ромашки на моем «бабушкином» салатовом халате. Голос пониже, чтобы еще чуть дребезжал, глазки поуже, чтобы морщины были выразительнее. О, еще на руки капнуть автозагара для пигмента и неровно размазать. И на шею. И второй подбородок еще не забыть, и тапочки «жизнь и смерть гробовщика» натянуть… Когда я обувалась, меня даже повело немножко. Надо бы последний стаканчик, и на этом остановиться. Можно, конечно, не останавливаться, но тогда вместо теплых воспоминаний о первой моей сложной роли останется только головная похмельная боль и стыд.