Театр Шаббата
Шрифт:
Они только что пообедали, и она собиралась к своим «АА», а он, как только она уйдет, — на кладбище. Она уже надела джинсовую курточку, но поскольку больше не боялась открытых «конфронтаций», от которых раньше уходила с помощью шардоне, ей не хотелось оставлять дом, не вынудив его в кои веки раз серьезно отнестись к истории их несчастных отношений.
— Я устала от твоего насмешливого превосходства. Я устала от сарказма и вечных шуточек. Ответь мне. Почему ты остался со мной?
— Из-за твоей чековой книжки, — ответил он. — Я остался, потому что ты меня содержишь.
Она чуть не заплакала, закусила губу и смолчала.
— Брось ты это, Рози. Барбара ведь ничего
— Трудно поверить…
— Ты сомневаешься в том, что говорит Барбара? Да это же все равно что не доверять Господу Богу! Не так много людей осталось в мире, я уже не говорю про Мадамаска-Фолс, которые бы так ясно понимали все происходящее. Я всегда считал, что таких не осталось, что я последний… Но встретить кого-то, кто, как Барбара, полностью отдает себе отчет в том, что происходит; кого-то, кто имеет представление буквально обо всем; человека в самом высшем смысле этого слова, личность, чьи суждения основываются на знаниях, полученных в колледже на занятиях по психологии… Так какую еще зловещую тайну открыла тебе Барбара?
— Не такую уж тайну.
— А все-таки?
— Что, возможно, ты получал истинное удовольствие, глядя на мое саморазрушение. Так же ты наблюдал за Никки, когда она себя разрушала. Это удовольствие могло быть еще одной причиной для того, чтобы оставаться со мной.
— Две жены, чье саморазрушение я имел удовольствие наблюдать. Паттерн! Разве этот паттерн не призывает меня теперь насладиться твоим исчезновением, как я насладился исчезновением Никки? А тебя он разве не вынуждает исчезнуть?
— Вынуждает. Вернее, вынуждал. Именно к этому я и шла четыре года назад. И подошла к самому краю. Не могла дождаться зимы. Хотела в пруд, под лед. Ты надеялся, что Кэти Гулзби меня туда отправит. А она вместо этого спасла меня. Твоя сучка, твоя студенточка-мазохистка спасла мне жизнь.
— А почему же я так радуюсь унижениям своих жен, а? Держу пари, потому, что ненавижу их.
— Ты всех женщин ненавидишь.
— От Барбары ничего не скроешь.
— Это все твоя мать, Микки, твоя мать!
— Моя мать виновата? Моя маленькая, выжившая из ума мамочка?
— Она не «виновата». Она была такая, какая была. Но она первая исчезла. Когда убили твоего брата, она исчезла из твоей жизни. Она бросила тебя.
— И именно поэтому, если я правильно понимаю Барбару, ты кажешься мне такой дьявольски скучной?
— Рано или поздно любая женщина покажется тебе скучной.
Только не Дренка. Дренка — никогда.
— Так когда, по плану Барбары, ты должна вышвырнуть меня вон?
Пока Розеанна не планировала заходить так далеко в «конфронтации». Он понял это, потому что у нее вдруг сделался такой вид, какой был в прошлом апреле в День патриота, перед тем как она внезапно потеряла сознание прямо перед финишной чертой на Бостонском марафоне. Вопрос о том, чтобы избавиться от Шаббата, не планировали поднимать, пока Розеанна не будет вполне готова жить самостоятельно.
— Так когда, — повторил он, — меня намечено вышвырнуть?
Шаббат наблюдал, как Розеанна принимает решение пересмотреть прежние планы и сказать ему: «Сейчас». Для этого ей потребовалось сесть и обхватить голову руками. Ключи от машины так и болтались у нее на пальце. Когда она вновь подняла голову, по щекам ее текли слезы. Не далее как сегодня утром он случайно услышал обрывок разговора по телефону, может быть, даже с самой Барбарой: «Я хочу жить. Я сделаю все, чтобы выздороветь, все что угодно. Я чувствую себя сильной и способной отдать все своей работе. Я ухожу на работу с радостью, я счастлива каждой минутой своей работы!» И вот она в слезах.
— Я не хотела, чтобы это случилось именно так, — сказала она.
— Так когда у Барбары запланировано вышвырнуть меня?
— Пожалуйста. Пожалуйста! Ты говоришь о тридцати двух годах моей жизни! Это совсем нелегко…
— А если я облегчу тебе задачу? Вышвырни меня сегодня, — сказал Шаббат. — А ну-ка проверим, достаточно ли ты трезва для этого. Вышвырни меня, Розеанна. Скажи, чтобы я убирался и никогда не возвращался.
— Это несправедливо, — сказала она и зарыдала, как не рыдала долгие годы. — После моего отца… После всего этого, пожалуйста, пожалуйста, не говори «вышвырни меня»! Я не могу этого слышать!
— Скажи, что если я не уйду, ты вызовешь копов. Возможно, там служат твои дружки из «Анонимных алкоголиков». Вызови полицию штата, сына хозяина гостиницы, того мальчика, Балича. Скажи ему, что у тебя другая семья, что твоя семья — это «Анонимные алкоголики», что они больше любят и лучше понимают тебя, чем твой муж, и поэтому ты хочешь вышвырнуть его вон. Кто там написал про «Двенадцать ступеней»? Томас Джефферсон? [17] Ну, так и его позови, поделись с ним, скажи ему, что твой муж ненавидит женщин и его надо вышвырнуть во-о-он! Позвони Барбаре, нашей дорогой Барбаре. Да я сам позвоню ей! Я хочу спросить ее, как долго вы, две безупречные женщины, планировали мое изгнание. «Ты болен, пока у тебя есть секреты»? Ну и как долго Моррис с заправки был твоим маленьким секретом, дорогая?
17
Имеются в виду так называемые «Двенадцать ступеней», составляющие основу программы общества «Анонимные алкоголики». По мере восхождения по этим ступеням больной приходит к необходимости отказа от алкоголизма. Имя Томаса Джефферсона, третьего президента США (в 1801–1809 гг.), герой, по-видимому, называет в связи с тем, что именно Джефферсон является автором Декларации независимости — главного документа в американской истории. Тем самым он пародирует важность для алкоголиков их главного документа — «Двенадцати ступеней».
— Я не могу так! Я не заслужила этого! Тебе наплевать на возможность рецидива — у тебя все время рецидив! А меня это пугает! Ценой огромных усилий и страданий я поднялась, Микки. Выздоровела от ужасной, опустошающей, возможно, смертельной болезни. И не кривись так! Если бы я не рассказывала тебе о своих трудностях, ты бы вообще ничего о них не знал. Я говорю это не в приливе жалости к себе или сентиментальности. Для того, чтобы поправиться, мне потребовались все мои силы, это было огромное напряжение. Но я все еще не ощущаю уверенности. Мне до сих пор бывает больно и страшно. И я не могу выносить этот крик. Я этого не вынесу! Прекрати! Ты кричишь на меня, как мой отец!
— Да мне по фигу, как кто я на тебя кричу! Я кричу на тебя, как я сам!
— Крик иррационален! — в отчаянии рыдала она. — Ты не можешь думать здраво, когда кричишь. И я не могу.
— Вздор! Только когда кричу, я и начинаю думать здраво! Это мой здравый смысл заставляет меня кричать! Для еврея крик — это способ что-то обдумать!
— Причем здесь евреи? Ты говоришь «еврей» намеренно — чтобы запугать меня!
— Я все делаю намеренно, чтобы запугать тебя, Рози!
— Но куда ты пойдешь, если уйдешь сейчас? Нет, ты не думаешь! Как ты будешь жить? Тебе шестьдесят четыре года. У тебя нет ни гроша. Ты не можешь уйти, — взвыла она, — ты умрешь, если уйдешь!