Театр тающих теней. Словами гения
Шрифт:
Остается понять, кто же такая эта Эва Торреш.
Но прежде чем идти спрашивать у бывшей моего нынешнего, лучше все же погуглить, Сеть теперь знает все.
Вбиваю в поисковик Eva Torres, приготовившись к несметному числу однофамилиц. Но первая же ссылка ведет на статью в португальской «Википедии», где на фотографии молодая женщина с тончайшей талией в парчовом платье с корсетом и пышной юбкой.
Красивая женщина. Нездешняя. Не в том смысле, что не португальская, а вообще будто не из этой жизни. Фото старое, словно затягивает тебя в кадр. И тайну какую-то скрывает. Эва на фото с большим микрофоном в руке, на одном из пальцев которой отчетливо видно то самое кроваво-красное кольцо — хоть на черно-белой фотографии цвета не видно, но что кольцо то самое, сомневаться не приходится. Эва с черной бархоткой на шее. Той самой бархоткой, которую я несколько часов назад извлекла из груды спрессованной пыли мусорного контейнера «моей вертикали».
Собираюсь скопировать и загнать текст статьи в гугл-переводчик, как с той стороны, где Гэбэшник Панин разговаривает с дочерью, слышу голос Дали:
— Они послезавтра уничтожат все картины! Все!!! Подлинники гениев! Это подлинники — гарантирую!
Двадцать четвертое апреля (продолжение)
Переоделась — брюки, свитер под горло. Волосы расчесала, от сложной накрутки дневного эфира при нынешней влажности и на таком ветру не осталось и следа. Провела расческой — неужели первый седой волос?! Показалось?! Или ужас, что Монтейру войдет в один лифт с ее мамой и дочкой, сказался? Прямые волосы перехватила заколкой. Никаких больше корсетов, шиньонов, шпилек, бархоток.
Радио! Нужно включить радио! Какая станция должна передать сигнал первой? Да, нашла, «Эмиссореш ассосиадуш ди Лижбоа».
Раскрыла оставленный Витором листок с коммюнике № 1.
«Вооруженные силы Португалии призывают всех жителей города Лиссабона оставаться в своих домах и не выходить из них, сохраняя максимальное спокойствие…
…Несмотря на ясно выраженное беспокойство о том, чтобы не пролилась ни одна капля португальской крови, мы обращаемся к гражданскому и профессиональному долгу всех медиков, надеясь, что они в большинстве своем прибудут в больницы для оказания возможной помощи, но мы искренне желаем, чтобы это оказалось излишним».
Неужели сегодня может пролиться кровь?! Всю свою жизнь она живет… жила при диктатуре, но крови на улицах ее города никогда не было. Или просто она эту кровь не видела…
Неужели сегодня прольется кровь?! Но она выйдет в эфир и будет читать это воззвание, чтобы крови не было.
Выглядывает в окно. Машина, которую прислал за ней Витор, уже приехала. Пора выходить.
Где же Роза так долго! Где можно так застрять?! Обещала же!
Заглянула в спальню — девочка спит. Но одну не оставишь. А нужно ехать. Всей нации нужно. Нужно, чтобы она вышла в эфир и сказала, что революция этих молодых капитанов победила.
Хлопает дверь. Она не закрыла за Витором, а Роза дернула, чтобы звонком девочку не будить?
— Слава богу, она спит, я побежа…
В прихожей никого.
— Роза?
— Вызвала подругу, чтобы бежать на блядки? Ловко устроилась.
Луиш вернулся. Вроде не слишком пьян. Можно ли оставить девочку на него?
— На работу вызвали. Скоро Роза придет. Должна давно уже быть. Где-то застряла.
— Вызвали! Что-то меня по ночам на работу никто не вызывал.
— Времена меняются. Открой дверь Розе. Поговорим утром. Меня машина ждет.
— На телестанции машины другие.
Откуда он знает, какая ее ждет машина. Заметил, когда возвращался? Сторожил у подъезда, видел, что Витор приезжал?
— Никуда не пойдешь. Твой капитан сегодня кончит без тебя!
Все-таки Витора видел.
— Не тебе решать. Отойди!
— Не пойдешь. Никуда.
Слово… Слово… Слово…
Слова звучат, но будто и не слышны.
Луиш кричит, хватает ее за руку.
Эва вырывается. Идет к двери, схватив в руки плащ — надеть можно потом, торопится надеть туфли.
Луиш снова что-то кричит.
Она вдруг на секунду замирает и… бьет его по лицу. Хочет развернуться, открыть дверь и уйти, но ступор не проходит — никогда до этого не давала пощечин, а тут…
Хочет развернуться и уйти, но не может. Резкий холод врывается под грудь, будто кто-то раздвинул грудную клетку и вложил туда осколок льда.
«Водолазку на мне разорвал. На работе другой нет. Во что переодеваться? — думает Эва, схватившись за грудь. Оседает на пол. И понимает, что переодеваться уже не придется. — В следующей жизни я буду бояться умереть от ножа».
В приемном покое городской клиники кричит Мария.
— Стремительные роды. Полное раскрытие. Срочно акушерку зовите. В родильный зал не успеем поднять. Принимать роды будем здесь. Еще, еще немного. Потерпите. Дышите. Дышите. Эту схватку переждем и будем тужиться. Еще чуть. Да-да, умница. Теперь тужимся. Раз-два. Умница! Еще раз, и… Да-да, молодец, еще тужимся! Мальчик!
Витор и еще несколько капитанов застывают около радиоприемников, следя за минутной стрелкой часов, которая, дернувшись, почти сравнивается с минутной стрелкой и застывает на цифре 11.
«Поддержать революцию капитанов и умереть в ее ночь от ревности мужа…» — последнее, что успевает подумать Эва.
Десятилетняя девочка с колечком диктатора на большом пальце, разбуженная громкими криками в большой комнате, выбирается из кровати, растирая кулачками заспанные глазки, идет на свет.
Входит в комнату, видит на полу маму. С красным пятном на груди. И стоящего над ней отца.
— Ты уже вернулась, мама!
Девочка делает три шага. И видит в центре красного пятна на мамином свитере кухонный нож. Который они с бабушкой вчера носили точильщику на рынок, а вечером бабушка достала из своей сумки и оставила на тумбочке в прихожей.