Театр в квадрате обстрела
Шрифт:
28 сентября сорок первого года оркестр радиокомитета играл Пятую симфонию Чайковского для Англии. Передача началась поздно — в 24 часа по московскому времени, когда трансляция для Ленинграда уже окончилась. Пока звучала симфония, фашисты бомбили город. Глухие удары проникали и в радиостудию: вражеские летчики метили в Дом радио. Слышно ли было в Лондоне, как рвутся бомбы на улицах Ленинграда? Там, где-нибудь на Пиккадилли, могло создаться впечатление, что бомбят саму музыку. И, может быть, кто-нибудь на Британских островах, слушая за мирным ужином эту передачу, подумал о том, какова сила муз, осаждаемых пушками?! В ленинградской радиостудии об этом не думал никто. Играя, оркестранты невольно прислушивались
Пятая симфония Чайковского транслировалась в блокадном эфире, пожалуй, особенно часто. Это легко понять: ее редкая красота, ее эстетическая сила обладают удивительной способностью возбуждать в людях светлые чувства. В Пятой симфонии торжественно звучит героическая тема народного подвига, преодолевающего темные силы рока. Музыка симфонии оказалась созвучной трагедийным событиям тех дней.
Иногда на пустынных улицах Ленинграда звучала только вторая часть симфонии — анданте кантабиле — или праздничный финал, поражающий силой мажорного звучания, могучей оркестровкой. Это снова оживала мечта композитора о победе и празднике. Она сливалась с мечтой ленинградцев.
Удивительная деталь: Пятая симфония, написанная в 1888 году, посвящена Чайковским… немцу, Аве-Лаллеману, директору Филармонического общества в Гамбурге. В 1941 году, когда исполнялась эта симфония, сородичи директора Лаллемана педантично метили в нее из дальнобойных орудий.
Через четыре десятилетия после этих событий, в 1980 году, художники иного поколения — сценарист Альбина Шульгина и молодой режиссер Константин Лапушанский — создали в соавторстве короткометражный художественный фильм «Соло». Его сюжет — исполнение Пятой симфонии Чайковского оркестром блокадного радиокомитета. Эта небольшая, но глубокая картина, снятая на киностудии «Ленфильм» и обладающая большим антифашистским зарядом, удостоилась нескольких почетных призов на международных и всесоюзных кинофестивалях.
…Симфонический оркестр работал теперь не только в студиях Дома радио, но и в Большом зале Ленинградской филармонии. 25 октября здесь выступил с оркестром пианист профессор Александр Каменский. Он играл фортепьянный концерт Чайковского. На бис — вальс «Пратер». Концерт состоялся днем. В зале висел густой осенний сумрак, отчего холод нетопленого помещения казался еще злее. Одна из слушательниц приехала из Москвы с последним пришедшим в Ленинград поездом; она слушала Каменского, потом достала из сумочки записную книжку и, не снимая перчаток с окоченевших рук, набросала карандашом несколько строк: «Дневной концерт… Советские танки и пушки — грядущей победы залог… Чтоб жили Чайковский и Пушкин, и Глинка, и Гоголь, и Блок…». Это была Вера Инбер.
А через несколько дней оркестр начал репетировать Девятую симфонию Бетховена, симфонию Радости.
На репетицию попал корреспондент «Комсомольской правды» Николай Маркевич, молодой москвич, которому суждено было погибнуть в Ленинграде. Он записал в своем фронтовом дневнике: «Элиасберг подобен птице… Он обижается на скрипачей, неистовствует, восторгается… Карл Ильич говорил плачуще: «Деревянные! Уголки не формально! Взволнованность! Литавры, литавры! Слышите, как бьется сердце?»… На пюпитрах лежали ноты. Их печатали в Лейпциге. Теперь в Лейпциге не печатают больше нот Бетховена». А вскоре в «Комсомольской правде» появился очерк Николая Маркевича — «Девятая симфония». Но говорилось в нем не только о музыке Бетховена, прозвучавшей в осажденном городе, не только о дирижере Элиасберге, — о ленинградцах самых разных профессий: музыкальная жизнь Ленинграда становилась частью общей борьбы.
Люди сходились в зал Филармонии слушать музыку великого немецкого композитора, рискуя жизнью: бомбежки участились. Да и вообще ходить стало трудно: голод давал себя знать в полную силу. Но самое страшное заключалось в другом: день этого концерта, 9 ноября сорок первого года, стал одним из самых трагических дней блокады. Решив взять Ленинград голодом, ставка Гитлера перед самой годовщиной Октября потребовала, чтобы войсковая группа «Север» замкнула блокаду еще плотнее. 8 ноября советские войска вынуждены были оставить город Тихвин. В тот же день пришлось сократить нормы довольствия нашим войскам. 9 ноября с утра берлинское радио через каждые 30 минут передавало особо важное сообщение: ахтунг, ахтунг, захвачен Тихвин! Перед началом каждой такой передачи духовой оркестр исполнял визгливый марш. Музыкальное сопровождение последних известий поднимало арийский воинственный дух. Гитлер торжествовал победу. А в Ленинграде в этот день подсчитали оставшиеся запасы продуктов, которыми предстояло жить трехмиллионному городу. Вот эти запасы из расчета на самые скудные нормы распределения: муки оставалось на 24 дня, крупы на 18 дней, жиров на 17 дней, мяса на 9 дней, сахара на 22 дня… И в этот самый день 9 ноября сорок первого года симфонический оркестр радиокомитета под управлением Карла Элиасберга исполнял Девятую симфонию Людвига ван Бетховена, увенчанную шиллеровской одой «К радости».
Композитор А. Н. Серов писал когда-то о Девятой симфонии: «Это первое мрачное эпическое вступление пахнет кровавыми днями терроризма. Царство свободы и единения должно быть завоевано. Все ужасы войны — подкладка для этой первой части. Она ими чревата в каждой строке. Эти темные страницы… — глубочайшее философское воплощение в звуках темных страниц истории человечества». Во второй части симфонии — в скерцо — звучит русская тема: Серов нашел в ней сходство с «Камаринской». Хор в венчающей симфонию оде Шиллера поет: «Как миры без колебаний путь свершают круговой, — братья, в путь идите свой, как герой на поле брани…»
«Темные страницы истории человечества» повторялись. В один и тот же день торжествующая столица фашистской Германии транслировала каннибальский марш, а осажденный, голодный, обескровленный Ленинград посылал в мировой эфир звуки Бетховена, стихи Шиллера.
Когда умолкла гениальная музыка, люди, сидевшие в зале, встали. Они аплодировали без улыбки — строго и сурово. Это было похоже на демонстрацию. Да так оно и было. Музыка поднимала людей над их горем. Они, несмотря ни на что, верили в Радость и своими аплодисментами утверждали ее.
Скоро зал Филармонии стал неузнаваем. Мраморные колонны покрылись инеем и тускло мерцали. Слабый свет люстр уже не разгонял сумрака. 7 декабря состоялся последний концерт сорок первого года. В тот прощальный день оркестр радио исполнил Пятую симфонию Бетховена (тему ее музыковеды обычно определяют словами «от тьмы — к свету») и увертюру Чайковского «1812 год». Это было первое исполнение увертюры Чайковского в осажденном Ленинграде. Элиасберг произвел в партитуре некоторые изменения; вместо цитатно использованного композитором гимна «Боже, царя храни» дирижер включил в увертюру «Славься» из «Ивана Сусанина» Глинки.
В блокадных дневниках тех, кто побывал на этом концерте, есть упоминания о том, что слушатели и оркестранты, главным образом скрипачи, сидели в ватниках, а виолончелисты и контрабасисты смогли надеть даже полушубки: у этих музыкантов движения рук направлены книзу, рукава полушубков мешали им в меньшей степени. И оркестр играл, хотя к медным валторнам, трубам, тромбонам страшно было прикоснуться — они обжигали пальцы; мундштуки примерзали к губам. Оркестр играл. Люди в зале притоптывали во время концерта ногами, чтобы согреться, но шума не возникало: все пришли в валенках.