Театр в квадрате обстрела
Шрифт:
Музыканты в кителях, с алюминиевыми ложками, воткнутыми за обмотки, за голенища сапог, стали приходить в Дом радио. Если на улице их останавливал патруль и требовал предъявления документов, военные музыканты показывали бумажку, на которой стояло: «Прикомандировывается до особого распоряжения в симфонический оркестр п/у Элиасберга». Боец мог свободно продолжать свой путь.
Блокадный оркестр требовал объединяющей воли. Герой литературного сценария «Ленинградская симфония», написанного О. Берггольц и Г. Макогоненко по собственным впечатлениям и документальным материалам, говорит: «Ванна, борьба с дизентерией, лишняя каша, человеческая воля, — и вот из всего этого получится Седьмая симфония. А ты думала — как? Пафос, героика и прочая красота? Пускай так счастливые потомки думают…»
Надо, обязательно надо понять, почувствовать, как брались за скрипки, за смычки, за флейты оркестранты сорок второго года. Утратили гибкость руки солдат, пожарников, землекопов. Не слушались одеревеневшие пальцы. В легких не хватало воздуха, каждая нота давалась трубачам, как шаг — обессилевшему пешеходу. Но дирижер требовал, сердился, заставлял повторять снова и снова. Артисты оркестра тоже сердились. Эмоциональное возбуждение помогало делу. Пели скрипки. Человеческим голосом заговорил фагот. Ударили тарелки, будто кто-то в отчаянной решимости стукнул тяжелым и звонким медным кулаком.
Начались репетиции. В Москве и Новосибирске, Нью-Йорке и Лондоне уже печатались статьи о новом произведении Дмитрия Шостаковича. «Самим фактом своего появления эта симфония наносит удар немецкому фашизму, потому что она свидетельствует о непоколебимой выдержке и стойкости защитников Ленинграда», — писал Д. Заславский. А в Ленинграде шли репетиции. Бабушкин, снова оседлав свой велосипед, ездил по городу в поисках переплетчика: следовало переплести и сохранить четыре драгоценные тетради партитуры. Безвестный блокадный мастер покрыл тетради черным коленкором.
Симфонический оркестр ленинградского радио дал за годы войны и блокады 160 концертов. Не стоит прикидывать в уме, много это или мало: каждый явился подвигом. Но один из этих концертов, тот, что состоялся 9 августа сорок второго года в девятнадцать часов, — особенно памятен истории: в этот день впервые в Ленинграде прозвучала Седьмая.
В этот день многие в Ленинграде впервые за долгие месяцы блокады надели нарядную одежду. Заглянув к исходу дня в чудом уцелевшие зеркала, женщины испугались: на них глядели чрезмерно воздушные существа в довоенных платьях, с огромными глазами и тонкими шеями. Старые платья подчеркнули и новую седину. Мужчины, в основном военные, прикрепляли на груди новенькие, недавно полученные ордена. Август дышал желанным в Ленинграде теплом, о котором так мечтали люди последней зимой.
Оркестранты собираются в артистическом фойе. Люди в партере и на хорах негромко переговариваются, взволнованно оглядывают знакомый зал, — он сохранен комендантом Филармонии, старейшим артистом ее оркестра, Арсением Арсениевичем Петровым. Старый музыкант догадался снять хрусталики со знаменитых люстр. Сейчас люстры зажжены не в полный накал, но они горят! Их свет сливается с солнечными лучами, бьющими сквозь раскрытые створки потолочных окон, неплотно заделанных фанерными листами (солнце ленинградским летом садится поздно). В центральном проходе зала на длинных штативах укреплены микрофоны, которые должны поведать о победе, одержанной в этом зале, всему миру. Зал переполнен. Многие встретились здесь после большого перерыва. Здесь не услышишь обычных театральных разговоров: «Как она плохо выглядит». Здесь говорят: «Она еще жива!» В одном из первых рядов сидит молодая девушка с букетом цветов. Часто поправляет светлые волосы Ольга Берггольц. Улыбаются друг другу радисты: они чувствуют себя именинниками. Негромко переговариваются военные. Люди передают друг другу удивительную новость: ленинградской артиллерии отдан приказ полностью подавить сегодня огонь фашистов.
Артиллерийская дуэль действительно гремела с утра. Но постепенно голос наших пушек стал крепчать. Ленинградская артиллерия обрушила на укрепления фашистов такой огненный ураган, что тем осталось уползти в свои щели и затаиться. В часы, когда исполнялась Седьмая симфония, на протяжении ее восьмидесяти минут, ни один снаряд не упал на улицы Ленинграда, ни один вражеский самолет не прорвался в город.
Выходят на эстраду музыканты. Они смотрят в зал, где сидят друзья и братья по блокаде. Часть оркестрантов — в кителях; эстрада Большого зала никогда еще не знала такого пестрого по внешнему виду оркестра. Люди аплодируют оркестрантам и вышедшему последним Элиасбергу — он кажется еще более высоким, худым и одухотворенным. Он поворачивается к оркестру и поднимает руки…
Перед слушателями плывут картины былой счастливой жизни. Звуки поют о цветущем мире. Но вот люди вздрогнули. Светлые воспоминания заслоняет тихий, зловещий шорох барабана. На залитое солнцем поле вползает змея. Барабанная дробь превращается в марш нашествия. Он растет, растет до размеров фантастически страшного, мертвящего движения. Взвизгивают флейты. Скрипачи переворачивают смычки и древками ударяют по струнам. Двигается чудовище. Маршируют заводные механические убийцы. Марш этот, рожденный из тупого солдафонского ритма, повторяется одиннадцать раз нота в ноту, двести восемьдесят тактов жуткого, железного наступления на слух, нервы, воображение слушателей… Наконец марш остановлен. Но велика цена борьбы. Траурное соло фагота оплакивает павших героев.
Следуют вторая, третья части. В третьей автор, по его словам, хотел передать упоение жизнью, преклонение перед природой, облик родного Ленинграда. В эпически широкой последней, четвертой части возникает тема победы света над мраком, главная тема Седьмой симфонии.
Текут восемьдесят минут симфонии, восемьдесят минут истории, восемьдесят минут конденсированного времени искусства, вместившие миллионы жизней и судеб, горечь отступления, ликование победы.
Оркестр играет вдохновенно — это его час, его торжество. Оркестранты играют о тех, кто в зале, о самих себе. Оркестр поднимает голос, который ничто не смогло заглушить. Да, исполнение Седьмой симфонии родилось из лишней порции каши, из борьбы с дизентерией. Но родилось оно и из того горения человеческого духа, в огне которого грудью закрывают вражеский дот, телом своим прикрывают товарища.
На улицах, у репродукторов, стоят люди и слушают симфонию о самих себе. Слушают в квартирах. В землянках и блиндажах фронтовой полосы. В Москве и Хабаровске. В Лондоне и Нью-Йорке. Слушают все.
Ленинградцы, оставаясь подолгу в своих опустевших квартирах, потеряв близких, слыша только голос диктора, научились воспринимать жизнь на слух. Люди слабели, а слух обострялся. Ленинградцы умели дополнять звуки фантазией и воспроизводить в своем воображении полнокровные, объемные картины жизни. Музыка стала для жителей осажденного города не только ярким эстетическим впечатлением, но и расшифрованным предвидением победы. Слушая теперь Седьмую, ленинградцы видели за ее музыкальной тканью больше других… Жизнь на слух! Она стала особой формой сопротивления, которая тоже помогала выстоять.
«Нет, человек сильнее стихии, — писал, услышав симфонию, Алексей Толстой. — Гармония скрипок и человеческие голоса фаготов могущественнее грохота ослиной кожи, натянутой на барабаны… И скрипки гармонизируют хаос войны, заставляют замолкнуть ее пещерный рев…
За красоту мира льется кровь. Красота — это не забава, не услада и не праздничные одежды, красота — это пересоздание и устроение дикой природы руками и гением человека. Симфония как будто прикасается легкими дуновениями к великому наследию человеческого пути, и оно оживает. Средняя часть симфонии — это ренессанс, возрождение красоты из праха и пепла. Как будто перед глазами нового Данте силой сурового и лирического раздумья вызваны тени великого искусства, великого добра.