Тебе единому согрешила
Шрифт:
Мечка привязалась к этой семье. Она бывала у них чуть не ежедневно. Стэня могла посидеть с гостьей только минуточку. Ее отрывали то на кухню, то к телефону. Бабця засыпала над иголкой. Мечка роднималась к Янке.
Стэня провожала ее лишь до двери.
– Там натурщица, – говорила она, краснея.
Весь верхний этаж принадлежал Янке. Первая комната, небрежно убранная, даже грязная, – спальня.
Во второй – сундуки, пыльные книги, старая мебель. Третья – круглая, со стеклянным потолком, заманчивая, восхитительная комната – студия. Здесь и дорогие меха, и дорогие гравюры,
Янка никогда не подымалась, если сидела. Она созерцала написанное, распевая во все горло. Туфли спадали у нее с ноги. Ее черные волосы были подхвачены чем-то огненным, а платье разорвано под мышками.
– Я – бездарность. Черт возьми, это ясно, как день! – восклицала она.
Мечка ничего не понимала в живописи. Однако ей казалось, что Янке недостает оригинальности.
Однажды Мечка изумленно застала здесь Эрну Фиксман. Эрна позировала обнаженной.
– Ах, что вы, мадам Беняш? – спокойно сказала она. – Как вы страшно исхудали… У вас остались только одни глаза…
У Мечки слегка закружилась голова. Она и не подозревала, что можно быть прекрасной без платья. Она боялась смотреть на Эрну. Ей казалось, что она косвенно оскорбляет Фиксман. Эрна заметила впечатление и пришла в веселое настроение.
– Сознайтесь, вы испугались?
– Нет, но… я не привыкла.
– Говорите, это только чувственность.
Потом Эрна вывалила целую кучу новостей. Ее муж Фиксман увлекся кокаином и отравился. Ивановская очень удачно вышла замуж, а Ружинский голодает в Петербурге. «Синий топаз» распался. Об Улинге пишут во всех газетах. Костя Юраш…
– Будь осторожна, – закричала Янка, – это мое последнее увлечение!
– Костя Юраш здесь. Он рисует плакаты и хорошо зарабатывает.
Янка зевнула и натянула чулок.
– Если бы я вышла замуж, то только за него, – объявила она, – Юраш крепок, как свежее яблоко.
– Вы с ума сошли? – испугалась Мечка. – Юраш – ходячий порок.
Янка прищурилась. Возразила с ударением, мешая краски на палитре:
– Во-первых, порок – достоинство. Кто на все способен, тот всего может достигнуть. А во вторых, с ксендзом Игнатием он разошелся.
– О!..
– Да… Ксендз Игнатий стал осторожен.
Янка принялась за работу. Она отставляла далеко ногу, свистела, пела, бросала двусмысленности, снова молча увлекалась кистью и была счастлива. Эрна соображала что-то.
– Сегодня натурщица, завтра – барыня, – несколько раз повторила она.
Мечка думала, что сюда, как когда-то к сестрам Дэрип ее гнала тоска. Она не могла ежедневно видеться с ксендзом Иодко. Целый заговор составился вокруг них. Она боялась всех в доме, начиная со швейцара.
Около его конфессионала толпились женщины. Она изнывала от ревности. Любовь превращалась в пытку. И она уныло задумывалась, склоняясь над каталогом «Салона».
По окнам сбегали дождевые струйки. Лужи на улицах и в саду морщились, собирались в складочки. Ветер поднимал юбки женщин и срывал шляпы с мужчин.
Наконец, постучали в пол. Это из нижнего этажа длинным шестом колотила Стэня. Она находила занятия сестры непристойными и радовалась, обрывая их.
Иногда Мечка испытывала потребность оторваться от своей монотонной жизни, увидеть других людей, другую обстановку, забыть хоть на мгновеше то, что болело в ней. Несколько раз Мечка посетила театр, большой концерт, послушала каких-то знаменитостей и ездила к Бааль смотреть известных кокоток.
Среди новых многочисленных знакомых Мечка чаще всего бывала у некой Шевыревой. Здесь подавался чай по-английски, между четырьмя и шестью часами, и все разговаривали, не вставая из-за стола. Мечку забавляла Шевырева, блондинка с мягкими линиями, черными глазами и ртом необыкновенно чистого рисунка. Она ходила по своей квартире, как чужая, не умела отдавать приказаний, не спрашивала, какие и откуда средства у ее мужа, еще менее, пожалуй, знала что-нибудь о себе самой.
Шевырева часто принимала Мечку в гостиной, где висели французские гравюры, проникнутая духом геройства, распущенности и легкомыслия. Она любила проводить рукою по своим плечам и даже груди, – жест бесстыдный и вместе с тем наивный.
Оставаясь среди них неизменно холодной, равнодушной и смертельно усталой, Мечка очень скоро ощутила скуку. Все эти люди, с их вялой добродетелью и пресным развратом, никогда не испытывали душевного голода. Они также слишком часто говорили о любви, и та утратила свою таинственность. Даже драмы их были тяжеловесны, грубы и обычны. Мечка осталась чужда этому обществу, а они ей.
Если она и не мнила себя чем-то исключительным, то все-таки считала возможным предъявлять кое-какие требования к окружающим. И, не найдя ничего интересного в этой среде, к великому удовлетворению ксендза Иодко, она снова вернулась на мессы и снова читала на ночь латинские псалмы. В костёле зимними утрами бывало очень темно. В центральном паникадиле зажигали две-три электрические свечи, но это мало помогало. Не только лицо ксендза, но даже его жесты, ковчег, подсвечники казались затушеванными.
Русская конвертитка Анна Ващенкова письменно просила Мечку назначить ей свидаше. Неинтеллигентный почерк удивил ее. Она знала, конечно, почему конвертитка ищет встречи. Это касается Тэкли Лузовской, бесспорно. Какая дичь! И легкая ирония дрожала в глазах Мечки, когда на другой день она приняла Ващенкову. Ее предчувствия оправдались.
Конвертитка не понимала, как Мечка – хорошая католичка и не повлияет на Тэклю.
– Откуда вы знаете, что я – хорошая католичка? – возразила Мечка, – и какое влияние я должна иметь на Тэклю?
– Лузовскую нужно спасать… Она должна измениться…
– В чем именно?
– По отношению к отцу Игнатию.
– А!
Раз вся эта история была известна, Мечка только пожала плечами. Бедная Тэкля!.. Но развязность Ващенковой забавляла ее.
– Тэкля больна теперь…
– Да. Ее нужно спасать…
– И вы часто спасаете?
– Мы – христианки. Это наш долг.
Мечка покачала головой.
– Вы говорите «священник», а не «ксендз»?