Тебе не пара

Лиддл Род

Тем временем папе все скучнее становилось за мной присматривать, временами на него находило отчаяние, так что к концу второй недели я очутилась у бабушки, в ее домишке в Даличе, где и провела следующие шесть лет.

Оглядываясь назад, все, что я помню про день, когда мама уехала, это фишку с обоями и то, как мама про свои ошибки сказала, а еще по телевизору эта фигня началась, война с Аргентиной, конфликт насчет Фолклендских островов или, как мама их называла, Мальвинских. Помню, каждый день после ее отъезда я смотрела телек, словно зачарованная, корабли и пушки, и общее чувство возбуждения, и флаги, а с тех пор я, по-моему, новости не смотрела ни разу.

Мы победили, да?

У бабушки мне, наверно, лучше было. Она не переносит маму,

да и папу тоже, никогда их не переносила, хотя мама, в общем, дочь ей все-таки, но она ее все время называла дурой бестолковой, вот это верно, пожалуй. По-моему, даже папа в конце концов после маминого отъезда вздохнул свободно, хотя его и смущало, что это произошло с мужиком по имени Кестрель.

А уж когда я переехала, он точно вздохнул свободно. Несколько раз заскакивал проведать, как дела. Мама так и не появилась.

Короче, вернемся в вигвам, мама нам обоим рассказывает, как хорошо им сейчас живется, у них тут крупное поселение, почти пятьдесят человек, и большинство намного моложе ее, все занимаются вещами типа живописи, скульптуры, гравируют по меди, ваяют из камней всякую поддельную фигню в стиле «новый век» и продают на Кэмденском рынке, потом она рассказывает про Джереми, послушного идиота, которого мы встретили снаружи, ну да, она его подруга, это ему дозволено делить с ней огромную кучу провонявших одеял.

Глядя на меня, она говорит, Эмили, разве ты счастлива по-настоящему,нет, я же вижу, я твоя мать, а я ей не возражаю, и тогда она придумывает выход, в смысле, переехать жить сюда, ко мне, к нам обоим, то есть. Это, говорит, было бы здорово, мы могли бы вместе чем-нибудь заниматься, ты бы, скажем, рисовала, ты ведь по-прежнему хорошо рисуешь, дорогая моя?

В ответ на это я чуть ли не с цепи срываюсь, этого мне только не хватало, ну уж нет, никогда, ни за что. А она с таким обиженным видом говорит, почему, что здесь плохого, а мне хочется сказать, да все, абсолютно все, но вместо этого я просто ору БАРДАК!

Тут атмосфера в вигваме становится слегка напряженной. Раду, не зная, куда девать ноги, начинает ерзать и ковырять стежки на зеленом одеяле.

Через некоторое время мама говорит, бардак? ну и что, подумаешь, немножко грязновато, а я ей, немножко грязновато? Ты вот сюда погляди! Нет, то есть черепашки в ванне просто отдыхают, и тут я слегка срываюсь и напускаюсь на нее со словами: вместе чем-нибудь заниматься, вместе чем-нибудь заниматься, а какие, блин, совместные занятия ты мне пятнадцать лет назад устроила — бросила меня ради какого-то хиппи, который тебя послал, недели не прошло, ты что думаешь, мне теперьохота жить с тобой одной жизнью, вшивой, убогой, полныймаразм… Я что, совсем, что ли? Хочешь, чтоб я с тобой жила? О’кей, замечательно. Тогда извинись, блин, дом купи, одежду свою постирай. И брось этого бородатого, этого безмозглого придурка, Джереми долговязого. Это еще что за дела?

И… сожги эту заумную книгу по белой магии и колдовству, мать — ну какаяиз тебя ведьма…

До этого момента мама слушала молча, широко раскрыв глаза, а тут разразилась протестами: «Эмили, милая, у меня же диплом высшей жрицы Аваллона…»

Тогда я отхожу от нее, вскидываю руки и визжу: О ГОСПОДИ ПОМИЛУЙ, потом, метнувшись назад, ору с перекошенным лицом, а это еще что такое, этот дурацкий пятиугольник вот тут, да выкинь ты его, мать, на кой он тебе сдался, а то великому рогатому богу Пану, тому, кто козлоног, блин, и со свирелью, блин, больше делать, блин, нечего, только откликаться на призывы какой-то офигевшей бабки ненормальной, в палатке посреди равнины Солсбери… и свечи выкинь, кричу я на нее, от них воняет… вот это все сделай для начала, а тогда… тогда… совсем я сорвалась, совсем, всегда так происходит, это, наверно, ежегодное изгнание нечистой силы, и вот выкрикиваю я все эти

оскорбления, рву на кусочки ее жизнь, как вдруг полог распахивается и в палатку входит мальчишка, на вид лет восьми или девяти, лицо для прикола вымазано красным, нечто вроде восточной боевой раскраски, на мальчишке продранная баскетбольная майка, грязные синие джинсы и кроссовки, он пересекает комнату и что-то спрашивает у мамы, а я уже закончила свою тираду и смотрю на него более внимательно, он же в это время меня как будто бы только заметил, на лице у него появляется легкое удивление, всего-навсего легкое удивление, что тут особенного, он, в общем, вовсе не обалдел, только чуть улыбается мне, склонив голову набок, я бы это выражение узнала, даже если бы никогда его прежде не видела, и говорит мне: «О, привет, мам».

Напряженная атмосфера, которая, как я, наверное, уже упоминала, прочно воцарилась к этому моменту в вигваме, еще слегка, скажем так, накаляется.

Какое-то мгновение я не могу пошевелиться, ног как бы нет, а в желудке ощущение ужасной легкости, словно там пена. Стоит неловкая тишина, мама смотрит на меня, подняв брови, кивая головой, словно говоря, ага, ну что же ты, давай, нападай дальше, у тебя на это есть полное моральное право, а как же. Я смотрю на мальчишку в его боевой раскраске, грязного… но волосы те же, небрежно подстриженные, падают ему на глаза, и стоит он так же, как обычно, когда смущается (угу, сейчас, похоже, как раз такой момент), немного сутулясь, у меня такая же привычка, и я, не найдя, что сказать, делаю глубокий вдох, а голос выходит тонкий такой, надтреснутый.

— Здравствуй, Джек, — все, что мне удается выдавить.

Мама вроде как шмыгает носом и говорит, ну что, Эмили, давненько не виделись, а?

Мои ноги по-прежнему где-то далеко, от них никакого проку, а я стою тут, улыбаюсь этому ребенку. Ну да, четыре года — долгий срок, она права, очень долгий срок в жизни мальчишки. Правда, на Джека, кажется, это подействовало меньше, чем на всех нас.

— Спасибо за подарок, мам. Я тебе хотел написать, но…

Его голос сходит на нет, он пожимает плечами и улыбается. Я ему футболку послала на день рождения, еще в ноябре. Двенадцатого ноября, если точнее. Он как раз футболом начинал увлекаться всерьез. За «Манчестер Юнайтед», в общем, болеет.

— Не за что, Джек, — говорю я, стараясь изо всех сил сохранить контроль над ситуацией и чувствуя, как сердце колотится все сильнее и сильнее, — тебе и не надо было ничего писать. А что ты тут делаешь?

Он широко так ухмыляется.

— Прабабка совсем чокнулась, ее забрали! — Джек строит рожу, которая, по-видимому, должна обозначать старческое слабоумие: челюсть отвисла, по подбородку течет слюна.

— Не совсемтак, молодой человек, — говорит мама и добавляет в мой адрес: — Устала она, вот и все. Я думаю, просто почувствовала, что с нее хватит, и легла вроде как в дом отдыха на три недели. Вернется в следующий понедельник. Знаешь, время-то идет, ей ведь уже восемьдесят три. Говорила мне, когда Джека привезла, что ей тут привиделось, как на нее и Джек своих детей нагрузит, и конца этому не будет, помереть и то не дадут.

— Представить себе не могу, чтоб она умерла, — бормочу я. — Ну, знаешь, она ведь такая сильная на вид.

И тут вдруг мы с мамой оказываемся заодно — два человека, объединенные общим опытом, внесшие важный, долгосрочный вклад в искусство быть родителями.

Короче, тут Джек поворачивается к маме и говорит, можно, он к камням сходит, а мама отвечает, ага, конечно, только не лазь на них, он говорит, ясен день, бросает мне пока и поворачивается уходить, но я говорю, эй, Джек, а как же маму обнять, и он останавливается, смотрит на свою бабушку, потом снова на меня, подходит, и внезапно у меня в руках — такой кисловато попахивающий мешок, кожа да кости, комок этот, в который и поверить-то трудно, большой уже мальчик, подержавшись за него секунду, я чувствую, как он напрягается от сопротивления, отпускаю, он раз — и выметается.