Шрифт:
Олег Малахов
Течение
Моему ангелу-хранителю посвящается...
Тревога литературной депрессии. Руки не слушают чью-то далекую долгую сагу. Мы героичны. Нам не страшно бояться страха, не подвергая пыткам свой беспечный возглас о чем-то неземном. Подойдите к запаху девственницы настолько близко, насколько возможно, начинайте глубоко вдыхать воздух, не поддавайтесь запахам извне, дышите и умирайте от невозможности задохнуться. Я похож на просителя лишнего глотка воздуха. Постоянство губительно. Ты проводишь пальцем по моему телу: грудь, живот, - я воспринимаю как должное жест твоей руки.
Эти необычные приобретения рук и пальцев! Поцелуй в щеку - лишь путь к поцелую в сердце. Я целую сердце, кровью отравляя цветок твоего рта. Я говорю "твоего", хотя просто необходимо обрести объект..."ты", "она", с именем или без... Почему-то пишу о любовных переживаниях... Молод. Хватит размазывать сопли по страницам, и без того уставших от буквенного заполнения. Пусть лучше буквы не расчленяют
Соломенные часы моей бабушки.
Солнцестояние безмолвных строк влюбленного в раскопки своей души декадента.
Деградация циферблатов и деформация стрелок. Сообщество безликого гуру, провозглашающего хаос телодвижений в бестолковой зависимости от речевого решения и постановки ударений, протискивающихся в узость дверных проемов хранителей словесного наследия. Броская дезинтеграция интеллекта и чувства. Отрыв младенческого рта от кормящей груди. Блуд совести. Тоска по ненаписанному. Возьмите меня. Кому я нужен, кроме вас. Возьмите моё имя и несите его. Я продиктую вам его по буквам.
От тебя остаются сухие цветы. Твоя кожа. Она сладка. Что-то большее будет сказано...
Я начинаю писать книгу. Книгу и не книгу вовсе, просто заголовок к первой странице моего дневника. Вот первые слова этого заголовка. Я обозреваю кокарду на шлеме полицейского. Он улыбается. Блестят матово большие пуговицы на его черном кителе. Рация прикреплена к воротнику. Он приковывает мой взгляд. Вскоре мне все это надоедает. Мне надоедает сама мысль о том, что мне все надоедает. Отчетливость послания умаляет силу воздействия. Лишь определенная узловатость и аморфность соединительных элементов написанного выстраивает нестройную, но незыблемо всепоглощающую культурологическую цепочку. Стратегия заключается в отсутствии какой-либо стратегии, в единице, дублирующей реальную структуру мировой целостности, наделяющей ее разобщенностью и отслеживающей хаотичность процессов. Хаос развивает свою закономерность.
Предо мной предстало человечество. Руки и стеклоподъемники, простые и исконно сложные системы, детские аппликации, открытки. Я помнил все, ассоциативный ряд развивался. Пабло уже выспался и ждал пробуждения Марии. Общению у них обычно отводилось 2-3 часа, потом Пабло уходил в город, а Мария оставалась и обеспечивала уют. Она никогда не была в городе, Пабло не находил это необходимым. Мария умирала завтра.
(Последний свет романтизма.) Желательно не плакать при расставании. Насладившись однако хоть раз сладостью плача, невозможно отказаться от стройности чувств и подытоживания процессов. Максимилиан знал, что это нельзя назвать книгой. Книга - это бурлеск. Мысли плодятся, ты купаешься в кофе, а бармен знает каждый твой жест и угадывает каждое твое желание, а женщина рядом умеет молчать и ни за что не бросит тебя до тех пор, пока ты этого не захочешь, твой громкий голос, вызывающий голос будет раздражать окружающих, а твои скромные, но искрящиеся болезненно глаза сводят с ума молоденьких девушек, пугают и приводят в бешенство их кавалеров, машины замечают тебя, а ты не видишь даже людей на улице, крики в след, а ты и не идешь вовсе, а внутри зданий еда кажется блевотиной, а блевотина экскрементами, и дыхание учащается во время оргазма с молодой учительницей, случайно оказавшейся с тобой в лифте любого учреждения, и это ее дыхание, ее оргазм, ее стоны, а руки беспрестанно наносят слой совести на вечно плоскую и пустую поверхность, плохие сигареты, дешевая выпивка, дорогая одежда, парадоксальный выигрыш на скачках, незакономерная эйфория, палата, койка, друг болеет, а все-таки за окном плывет новое слово, а друг радуется, а слово неизменно подчиняет клетки мозга, пыльная дорога, дождь превращает пыль в грязь, сломана последняя зубная щетка, ночлег в траве прокуренного парка, привкус гашиша, стойкость безумства...безумства.
Я - кусочек секса в твоих глазах. Ты - танец с чужым мужчиной. Комочек строк, красное платье и интересные облака. Твоя одежда всегда превращала меня в слабого и беззащитного землемера. Ты станешь ей. Она пригласила домой. Последний раз я был у нее дома тем самым утром, памятным мне, которому предшествовала та самая ночь у того самого гнусного лицемера, чьей квартирой я воспользовался. У нее дома все было знакомым, и глаза помогли осознать, что мне нужно было все это увидеть снова. Но ее глаза не соглашались со мной. Ее глаза просто отказались от игры. Она умирала завтра. Она могла умереть сегодня, но пригласила домой, а я согласился. Она сжалилась, а во мне догнивало последнее желание соглашаться.
Максимилиан говорил с Книгоиздателем, разочаровываясь. Душа трудилась и устала. Максимилиан ослаб. Слабел Книгоиздатель, слово крепло.
Стоя с ней под душем в ее ванне, смотрю на ее шампуни и дезодоранты, на ее бритву, еще пахнущую порами ее тела, намыливаю ее кожу, смываю пену, волосы отяжелели и облепили шею и щеки, губы налились болью поцелуя. Я целовал, чтобы запомнить упругость ее губ и вкус ее рта. Я кусал мочки ушей, душ обжигал тело, а душа на время покинула телесную оболочку. Она умирала завтра. Я точно запомнил день и время ее смерти, 6 часов вечера. Я приду к ней в день смерти без приглашения, хотя она может не обратить на меня внимания, а встречаться с мертвым Максимилианом не представляется возможным, он у Книгоиздателя. Ты будешь мной. Ты плыл в эфире ее духов, сладкая помада на твоих плечах, она прижималась к тебе и губы касались, беспомощно оставались на одежде. Ты не знал, что заметишь следы слишком поздно. Заметив, ты провел по ним ладонью, не пытаясь их стереть, следы остались, но ты стер память. Потом были разные толки, но грубость растворилась в прошлом. Ты не знал, куда деть возникающую потребность любить и влюблять. Война заканчивалась и начиналась. Далекие огни взрывов предвещали угрозу. А вера в ее приближение все еще не поселилась в умах граждан. Ласковый мир. Солнце над головой профессора Неонила. Он закончил трактат. Завтрашние газеты уже говорили о его успехе. Но...далее.
Я вижу открытые двери. Вхожу. Слежу за происходящим. В первых рядах юноши и девушки целуют друг другу ноги, на заднем плане старые мужчины и женщины омывают друг друга розовым вином. Увидел несколько луж крови, а на потолке странные иероглифы. Я забылся, обо мне забыли. Плохо, что забывают тебя, хуже, если ты забудешь. Я ощущаю справедливость возгласов. Ко мне приходят письма, полные возгласов. Не правильно и обидно, если письма не доходят до адресата. Глубокая рана. Ее облепили насекомые. Спецвыпуск моего вздоха. Постели такие разные. Все - разные, и у каждой своя история.
18 июня. Гадкий день. Связные корчатся от боли. Цианид. Газы. Что-то с аппаратурой. Бред. Связь вещей неописуемо потеряна. Связной Андре, самый опытный из всех, постоянно пытался давать советы. Но боль усиливалась. Передатчики молчали и индикаторы зашкаливало. Мозг не пропускал информацию. На судне царила паника. Это девушка в розовом костюме с руками ведьмы. Старший помощник капитана застрелился. Боцман наблюдал признаки лихорадки, а корабельный врач пил спирт и падал пьяный, срывался со ступенек, ведущих на палубу, искал выход, колол обезболивающее. 18 июня. Гадкий день. По всем прогнозам жизнь отказалась от своих приоритетов, а смерть раздавала помилование в виде девушки в розовом костюме. Именно тогда я и написал все это. Предо мной предстало человечество. Осы жалят своих врагов, жалеют меня. Организм расстроен и растроган. I've got the feeling of the most unknown grace. The perfect silence is out of words. My trial to be modest and kind person is plainly sordid.
Ее родители против. Я отправляюсь в храм моего стона. Какие грустные глаза. Ничего не могу поделать с этой грустью. Осень пробудила историю.
Как ни странно, но я запомнил ее имя. Она просила называть ее Линой. Она смотрела в глаза человеку и часто улыбалась. Ее улыбка покоряла моментально. Порой можно было жить, пребывая лишь в состоянии ожидания мгновений вновь увидеть ее. Человеческие глаза ее и губы отпечатывались в мозгу, посещали воображение. Я восхищался нежными очертаниями ее губ, а ее искрящиеся глаза до сих пор будоражат память. Я вижу ее утром, когда просыпаюсь. Когда я выхожу на улицу, я ощущаю, что каждое дуновение ветра хранит ее блуждающий запах. Я инстинктивно поддаюсь шуршанию осени, путешествуя с лиственной массой улицами, помнящими изящность ее телодвижений. Она бережно ступала по тротуарам немевшего от ее шагов города. Мои глаза устали от наблюдающейся в некоторых девушках малейшей идентичности с ее образом. "Отпусти..." - просил я в отчаянии, хотя с ужасом и болью внутри чувствовал, что, видимо, лишь смерть в состоянии остановить нашествие ее глаз, внедрение ее мира в атмосферу моего сознания. И тем не менее неописуемое упоение болью раскрывает сущность моей беспомощности в обретении покоя. И я подчинялся боли. Временами она оказывала спасительное действие и я радовался каждой слезе, которой удалось просочиться из моих глаз. В городе, в котором она жила, в том городе, в котором я встретил ее, было много высоких деревьев. Со временем их становилось меньше, но пока я был рядом с ней, я не замечал их постепенное исчезновение. Видимо, подобно тому, как природа умирала под давлением городского гнета, умирала она, изнашивался ее организм, дыханию не хватало воздуха. А я лишь думал, что ее недуги - это пустяшное притворство, либо просто временное явление, как затянувшаяся простуда, не волнующая слишком серьезно, и проявляющаяся в незначительных рецидивах: либо это головная боль, либо надоедливый кашель, что угодно. Однако она была больна. Она болела жизнью и любовью к ней. И наблюдая за ужасами, царящими на планете, ее организм преобразовывал ненависть, которой наполнялась ее душа, в любовь. Окно ее дома стало приютом для моих глаз. Постель, согретая ее нежным телом и пропитанная ее несмелым дыханием, превратилась в пристанище для моих снов.