Течение
Шрифт:
– Здравствуй. Решил прийти?
– Снег на улице, - его ответ.
– Что делала?
– продолжит.
– Читала Гомера и Макиавелли. Мне жаль Приама.
– Я думал о тебе. Видимо, скучал.
– Мне нечего тебе сказать.
– Она произнесла его имя, но я его не знаю. Может быть, это мое имя. Ее имя мне хорошо известно, но это знание не облегчает моей участи. Моя участь - безмолвие.
Я ощущаю отречение рук Эвелины от моей груди. Ее способы отдаваться самоотречению отнимают у меня голос. Я беспомощно глотаю горечь расставания. Как глупо терять человека, который жертвовал собой ради тебя. Я превращаю свой путь в глоток вина. У Эвелины теплое тело, но удаляющееся. Я отворачиваюсь, делаю шаги, еще шаги, шаги определяют физическое отдаление. Разрыв. Рвусь наружу. Не хватает улиц, чтоб успокоить
Мне кажется, я знаю, что происходит. Разоблачение тайны. Я хочу представить, как Эвелина потеряла девственность. Слишком неблагодарное занятие. Забываю улицу, на которой она живет. Я отправляюсь в Roxy. Я устаю пить пиво с едва знакомыми мне субъектами. Пиво быстро наполняет мочевой пузырь, и я часто бегаю в сортир, постоянно наталкиваясь на надоедливых продавцов кокса и ЛСД. Их черные лица настолько приелись, что волей-неволей начинаешь заговаривать с ними о разном. Они уже поняли, что мне не нужны тяжелые наркотики, тем не менее, они приветствуют меня, когда я в очередной раз собираюсь посетить туалет.
– Take care. No puking man.
– No way.
Жаль, Максимилиан уехал. Я с ним не пил сто лет. Скоро зима. Кое-что обретет недвижимость. Кое-кто приобретет недвижимость. Может быть, меня напечатают. Бобу понравились рассказы. Я от них не в восторге, но Бобу понравилось. Нужно позвонить ему, узнать, что он задумал. Давно я с ним не работал. Если он напечатает меня, я получу немного денег. На зиму хватит. Боб - хороший человек. Он не литератор. Он руководствуется своим читательским чутьем.
Я покидаю Roxy. Остановите дождь. Это невыносимо, когда душу вновь разрывает детерминанта существования в рамках алкогольных похождений, сексуальных влечений, финансовых забот, поиска образов. Дождь воскрешает историю. Она действительно болела. Я отражался в ее болезненных глазах, пытавшихся гореть радостным светом. Я - спутник ее стройных фраз и отважных взглядов на обнаженное раскаленное солнце. Я - стопроцентный даритель цветов. За бортом ее снов я - герой космического масштаба. Она - мой создатель и воспитатель. Парусиновое платье в руках - свежее напоминание о платформах скорых поездов и портовой резвой жизни с седоусым боцманом, курящем трубку. Измеряю длину ее ног, покусываю грудь, познавая вкус ее тела, засовываю нос ей в рот, проникая в ее внутренний запах. И все соединяется в системе ее загадок. Я присутствую в ее квартире. В ней и душно и просторно. А сейчас?
Мои внутренности смешались со слякотью на этих многоуровневых и разносторонних улицах. Комплекс уличных виртуалий - терабайт вздоха. Удар по клавишам. Все, кого я еще мог шокировать, выделяют свои жалкие гормоны в моем антимире. Самоизгнание мое и моих соратников нарисовано, вернее размазано рукой пьяного импрессиониста-маньериста серыми красками по асфальту. Черная кровь сочится из груди молодой кормящей матери - призрак необратимости внутреннего разложения. Нервное пространство. Материнство остаток инстинкта, сгусток страсти отдаться порывам заботы и самопожертвования. А девочки заказывают песенки. А мальчики объединяются ради обретения уверенности в правильности их присутствия в обществе. Я не один. Я не одна. Зачем их расстраивать. Святое одиночество - исключительные мысли - формирующаяся суть.
Нужно продолжать... Тем более, Максимилиан удаляется. В переполненном, прокуренном баре с застывшими похабными шутками и разговорами, с потными проститутками и современными мальчиками, приобщающимися к радостям и порокам секса в их рабочих квартирах, Максимилиан писал стихотворение, расчленяющее барную стойку, пахнущее виски и вдыхающее аромат марихуаны. Максимилиан плыл островком мучительного творчества на стуле возле ломающейся полногрудой шлюхи и напившегося рестлера. Ким Уайлд пела песню. Мелькающая рука бармена мешала сознанию, смешивая напитки, и, наконец, попала в структуру стихотворной сознательной тошноты. Роза была не обычной рабой любви. Максимилиан помнил о ней. А я назначаю встречи миленьким девушкам, и синие глаза, их апокалиптические груди, а еще их недоверчивые металлические возгласы, и слух, искажающий мой впитывающий оттенки неба голос, их желание положить руку на сердце, пригвожденное ржавым гвоздем к плоскости ветра, смешавшего бактерии и благородство микробов с подземным запахом и...кишат слова, и их синие глаза, и их обман, льющийся расплавленным стеклом из стеблей роз и лилий. Ай-ай-ай. Возникающий гром, отнимающий груз. Мне дарят медуз. Есть люди, которые мне могут что-то подарить.
Помните Неонила, этого профессора-извращенца-анализатора. Он мне вдруг стал противен. Его рот. Его гладковыбритая кожа. Его диссертации. Вечно вечные и временные расстройства его организма. Я позволяю ему уйти со всем тем опостылевшим светом христианства. Я приглашаю за свой стол узкозадую лесбиянку и пианиста-гомосексуалиста. Я готов занять место в их постели, в их общей постели, где пахнет жизнью предков и просто новой жизнью. Человек сгусток органики, израненный пережитком сладкоголосой профессуры. Я разыщу наркотик для поэта, чтобы услышать его стихотворение, в котором колокол его левой ноздри превратится в шрифтоочиститель, извлеченный из кожи дельфина. Я плюну в лицо Джоконды лишь из-за желания подчеркнуть уникальность ее исключительного всекультурологического поедания плоти и души человеческой. Мы копошимся во вселенной. Обреченность. Отстрел населения. Что происходит, когда все рушится, разом все рушится, мир разваливается... Максимилиан застрял в бессловесности. Он стал удалятся. Стекая в водку сиюминутностью взглядов. Крошась буквенной массой, осыпаясь пеплом догоревших идей, растекаясь сентенциями в бассейнах диалогов. Пенясь слюной, содрогаясь судорогой, гримасой крика раскалываясь на множество "не я". В конце концов я нашел его в "Лагуне". На листе бумаги он написал мне: "Книга - это бурлеск. Природа внешнего поглощает мой голос. Не дай себе уйти из гаммы голоса. Уезжаю".
Он уехал. Напишет ли? Что это? Бурлеск"... Он сможет. Зачем я это делаю? Зачем я измеряю неизмеримое?
Отбирая мое сердце ты не думала, просто улыбалась. Я поддался, не мог иначе. Затерянный в застенках одиночества, я хотел разрушить кирпичную преграду, хотя бы пробить дыру и выглянуть наружу. Оказалось, что можно отдать сердце, просто отдать, не сопротивляясь, потому что нельзя иначе. Дева. Девочка. Мое сердце хочет хранить и оберегать Деву. Теперь внутри нее бьется два сердца. Оказывается сердце может раздваиваться, оставаясь полным.
Во время антракта он не удержался и влез на сцену. Пахло сказкой, которую готовили долго и по-разному, и от частого приготовления она потеряла вкус, и запах уже был не стойким. Сцена шаталась, сваи подгнили, и несколько реплик могут повлечь крах. А после крушения восстановить что-либо будет крайне сложно. Есть ли сила у слова и движения? Соединимы ли жесты и звуки? Где связь? Театр вырождается, или перерождается, или возрождается? Роман превратится в пьесу. Хвала режиссеру. На перроне Максимилиан ел наспех. Потом искал путь, свою платформу. Он предвкушал радость дороги.
Я звоню тебе из каждого телефонного автомата. Я хочу наполнить эти улицы твоим голосом. А он ускользает, лишь его стройная нотка внутри моего сознания не позволяет мне рассредоточиться, а разоблачает мою боязнь приближающегося одиночества. Маленькая разбивательница сердец. Дождь смоет грусть. Снег укроет асфальт. Солнце выжжет волосы. В траве спрячутся двое. Не нужны секунды. Время притаилось в венчиках цветов, ушло вглубь земли, прожгло планету насквозь и растворилось в парах Вселенной.