Техногнозис: миф, магия и мистицизм в информационную эпоху
Шрифт:
В отличие от свитков Торы, кодексы никогда не почитались в качестве культового предмета, не почитался и язык, на котором они были написаны, — разговорный греческий, бывший в древнем мире lingua franca, рассматривался в качестве единственного языка Бога. [6] Христиане были куда более заинтересованы в тексте как в проводнике для логоса, божьего слова и трансцендентального плана. В то же время формат кодекса порождал чисто христианское чувство религиозного авторитета. Гэмбл утверждает, что в результате сведения всей переписки Павла в один том (а христиане начали делать это почти с самого начала) письма, предназначенные отдельным церквям, обрели «широковещательное» качество писания. Когда объем священных текстов вырос, формат кодекса окончательно победил, ибо он служил великолепным образчиком религиозного авторитета. Когда в IV веке появился итоговый вариант Библии, переплетенная книга позволила ортодоксальным компиляторам создать «официальное издание», которое могло нанести удар по всему разнообразию спорных, странных или
6
Речь идет, конечно, о языке раннехристианских текстов, а не о языке, на котором разговаривал Иисус, то есть арамейском.
Хотя христианство поощряло неграмотность паствы, эта религия может быть определена архетипом Книги: единственной, универсальной, обладающей решительным началом и взрывной концовкой. Начиная мультимедийными украшениями, сопровождавшими средневековые рукописи, заканчивая рыночным успехом молитвенника и «буквального слова», оглашаемого современными проповедниками, — медиум книги создал христианский религиозный характер, разжигая в читателе желание повелевать и жажду трансцендентного. В отличие от книг евреев, с их бесконечным хитросплетением комментариев и дебатов, технология христианского слова была куда больше связана с непосредственной, прямой передачей информации, с коммуникацией в самом идеализированном и абсолютном смысле этого слова.
Верования, основанные на письменном откровении, приверженцев которого мусульмане называют «людьми книги», настаивают на глубоком различии между духом и буквой. Но реальное действие может заключаться в обратной связи между этими довольно таинственными сферами. Чтение вдохновляет, открывает нам глубины смысла и интерпретации, которые раскрывают «я», даже несмотря на то что эта свобода в конечном счете ограничена рамками текста, читателя и самого повествования. Вопреки убеждениям фундаменталистов, работа с текстом — это сложный открытый процесс, потому что ма-шинерия текста никогда не сможет заключить в себе и проконтролировать все собственные смыслы. Не случайно имя Гермеса звучит в слове герменевтика — названии науки и методологии интерпретации текста, в которой гораздо больше от искусства, чем от науки как таковой. Когда историк религии Мирча Элиаде выражал свое недовольство по поводу того, что «мы обречены узнавать о жизни духа и пробуждаться к ней через посредство книг»20, он не сознавал того, что этот живой дух во многом является духом самих книг. Чтение не может содержать в себе религиозный опыт, но оно определенно может катализировать процесс его получения, и однажды благодаря ему не кто другой, как сам святой Августин, обнаружил, что он наконец обрел Господа.
Знаменитое обращение Августина запечатлено в его «Исповеди», которую часто называют первой настоящей автобиографией. Читая эту книгу, можно ощутить внутреннюю борьбу и тревожную саморефлексию, которой нет в античных текстах. Похоже, что медленная алхимия книжного «я» в итоге дала результат. До своего обращения Августин, по его собственным словам, был страстным приверженцем манихейства, крайне дуалистического варианта гностической религии, которая противопоставляла мир света миру материи. Разочарованный посредственностью манихейских учителей, Августин открыл для себя неоплатонизм, умозрительная духовидческая религия которого дала ему мистическое видение «неизменного света» Бога. Томясь по платоновскому преодолению тяготения, Августин тем не менее пришел к выводу, что плоть не может быть преодолена без милости христианского Бога. К сожалению, его гордыня и рано пробудившаяся похоть не давали ему принять ярмо аскетизма Иисуса, и этот конфликт подверг молодого человека глубоким экзистенциальным страданиям.
Однажды, когда его «внутреннее я» почувствовало себя подобно «дому, враждующему с самим собой», Августин упал в саду рядом со своим домом и заработал то, что мы сегодня называем нервным расстройством. Зарыдав, он услышал в отдалении детский голос, поющий один и тот же бессмысленный куплет: «Tolle, lege, tolle, lege» («Возьми и прочти, возьми и прочти»). Восприняв этот куплет как послание Бога, Августин вошел в дом и, прибегнув к популярной в древнем мире разновидности гадания, открыл на случайном месте Послания Павла, и его взгляд произвольно выхватил: «…положись на Господа Иисуса Христа, и не потакай плоти в ее желаниях» (Рим. 13:14). Августин получил избавление. Он родился заново, душа его освободилась от порывов природы благодаря бесплотному посланию книги. Каракули шумерских бюрократов выросли в мистический механизм Слова
Божьего, достаточно могущественного для того, чтобы задевать крупицы внутренней сущности — и доказать, что смиренный инфотехник может со временем подвергнуть сокровенное «я» перезагрузке.
Герметика гуманистов
Хотя детальная история отношений между машиной письма и духом Запада лежит за рамками этой книги, мы не можем покинуть древний мир, не открыв еще один текст: «Corpus Hermeticum». Эзотерическая мозаика алхимических, астрологических и мистических текстов, подвергавшихся компиляции во II–IV веке н. э., «Неrmetica» считалась единственной работой, написанной нашим старым знакомым Гермесом Трисмегистом. Несмотря на отчетливо различимый христианский аромат, исходящий от ее страниц, «Hermetica» остается языческим текстом, утопающим в характерном для поздней античности популярном платонизме и отмеченным надмирным религиозным темпераментом. Книга рисует человеческие существа обладающими звездной природой, но скрытыми облаком телесной материи. Разнообразные тексты, составляющие ее, сходятся на том, что посредством некой алхимии души, одновременно философской и мистической, подающий надежды последователь гер-метизма может трансмутировать глину своей низшей природы в золотой свет гнозиса, мистическую вспышку люминисцентного знания, которое пробуждает божественный ум в сердце «я». Наряду с этим трансцендентальным мистицизмом в «Hermetica» можно найти и приемы механистического египетского колдовства. Как объясняет Гарт Фоуден в «Египетском Гермесе», архетипический египетский волшебник был чем-то вроде божественного технолога: его сила «считалась беспредельной, почти равной той, которой обладали боги, ибо он был обучен формулам, при помощи которых божественные силы, наполняющие Вселенную, можно сковать или освободить»21. «Hermetica», таким образом, представляет собой духовную инструкцию по эксплуатации миров — и далеких и близких.
Современный мир обязан этой мистической смеси гностической психологии и оккультной механики куда больше, чем можно ожидать. Книга снова заняла свое место в творческом воображении Запада в период расцвета итальянского ренессансного гуманизма, в первый действительно современный момент истории. Корпя над арабскими переводами старых греческих и латинских текстов, филологи шумного, предприимчивого города-государства Флоренции — стартовой площадки новой интеллектуальной эры — заново познакомили Европу с греко-римской цивилизацией. Гермес Трисмегист все еще сохранял репутацию, сравнимую с имевшейся у Моисея. Так что, когда флорентийский промышленник и транснациональный банкир Козимо Медичи наконец заполучил арабскую копию «Hermetica», он приказал Марсилио Фичино прекратить работу над переводами Платона и начать работать над старым волшебником.
Интеллектуалы Ренессанса впитывали «Hermetica» как метафизическую амброзию, собранную на заре времен. Когда Пико делла Мирандола сделал свое знаменитое заявление: «О, что за чудо — человек!» — в своей потрясающей основы гуманистической «Речи о достоинстве человека», он провозгласил революционный взгляд на человека как хозяина собственной судьбы. Но одновременно Пико цитировал слово в слово «Hermetica», перерабатывая алхимическую мечту о самообожествлении для мира более динамичного, родившегося из статического космоса Средних веков. Человек должен быть магом, наделенным свыше кодами доступа к космосу и сознанию, совершенствующим себя на своем пути. В «Речи» Пико цитирует Верховного Деятеля: «Мы создали тебя существом ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, так, чтобы ты мог как свободный и гордый ваятель себя самого отлить себя в той форме, которую ты предпочтешь»22. В этом утверждении — корни современного мира: Гуманность садится в кабину пилота, заправляется топливом разума, воли и воображения и устремляется в полет, не сдерживаемый более религиозным авторитетом или путами природы. Мы мутанты, делающие сами себя, «свободные и гордые» ваятели самих себя и, неизбежно, также и большого мира вокруг нас.
Космология «Hermetica» оказалась необратимо привлекательной для людей, подобных Пико и Фичино, развив инструментальное отношение к Вселенной, полной энергии и силы. «Hermetica» изображает космос как живую душу, магнетическую сеть сообщений, которые связывают землю, тело, звезды и далекие божественные сферы. К этой anima mundi [7] может получить доступ при помощи символических ритуалов церемониальной магии даже такой набожный христианский неоплатоник, как Фичино. Используя мультимедийный набор инструментов, включающий талисманы, камни, жесты и запахи, маги вроде Фичино могут вызывать и перенаправлять резонирующие массивы фантазмов и сил. Для того чтобы получить вибрации любви, к примеру, волшебник должен ждать, покуда Венера не придет в наиболее подходящее положение среди созвездий, в каковой момент он должен ритуально расположить предметы и элементы, связанные с функциями Венеры: медь и розу, лампу, чресла и талисманы с изображением богини.
7
Душа мира (лат.).
Современные психологи, такие как Джеймс Хиллман и Томас Мур, считали магию Фичино моделью архетипической психологии, которую они называли «работой души». Эти мыслители верили, что губительное падение нравов современной жизни может быть преодолено возвращением к заколдованному, но динамическому космосу ренессансного герметизма. Но смесь гуманистической веры в свои силы с космическими манипуляциями оккультизма эпохи Ренессанса предвещала ту жажду познания и то инструментальное отношение к миру, которое после множества поворотов и изменений стало доминировать в науке и технике современной цивилизации. Как считала Френсис Йейтс, один из великих историков герметической традиции, «ренессансная концепция» анимистической вселенной, управляемой магией, подготовила приход концепции механистической вселенной, управляемой математикой»23. Как отмечает Йейтс, фигура ренессансного мага открыла новый modus operandi человеческой воли: «Стало достойным человека и важным оперировать, производить действие; работа имела также религиозный аспект, и не противоречила воле Бога идея о том, что человек — это великое чудо — должен упражнять свои силы»24. В конце концов, эти силы были направлены не на мистическую цель самообожествления, а на сотворение посредством технологии тысячелетнего царства, которое венчает христианский миф.