Тельняшка — моряцкая рубашка. Повести
Шрифт:
И эти слова отца, как всё почти, что он мне говорил и советовал, я вспоминал потом, убеждаясь в правоте его слов. Да, так оно и бывало — скажет отец, и подумаешь: «Вечно поучает. А это совсем не так». Но потом на поверку выходит: так.
О Жене Ежине я никогда не думал как о лентяе. Все мы — и я в том числе — старались кто как мог поскорее отделаться от уроков и поскорее во двор, на улицу, в порт. Все мы мечтали быть моряками, носить тельняшку, поворачивать штурвал, драить палубу, вертеть якорную лебёдку, шуровать топку, где кочегары стоят полуголые, блестящие от пота, точно лакированные.
Тяжело?
Нет, какие могут
— Право руля!
И вахтенный матрос повторяет:
— Есть право руля!
Я мечтал о работе на корабле, о любой работе — самой тяжёлой, пусть самой грязной.
Да что говорить: когда рыбаки тянули сети, мы, мальчишки, всегда бывали тут как тут. Мы вертели тяжёлый ворот так, что рубашка прилипала к спине. А у меня рубашкой была моряцкая тельняшка.
Больше всего я любил вертеть ворот в паре с Виктором. Знаете, с ним этот ворот вертелся как-то ловчее. Может быть, Виктор сильнее налегал на ручку, а на меня не очень-то надеялся. Кто знает! Потом мы с ним выбирали из сети живую рыбу, бросали её в корзину, наполняя огромные корзины трепещущим серебром. Руки в чешуе по самое плечо, спина ноет, на губах солоно от пота, а хорошо. Ой как хорошо! Прав, прав отец, который всегда говорил: «В безделье и золото тускло, а в работе и железо блестит». Это ведь можно было сказать и о Викторе. Мне рассказывали моряки, которые плавали с ним на одном корабле: Витя в свою вахту выходил всегда первым, а спускался в кубрик последним. Он не ходил по Приморскому бульвару, размахивая по-матросски руками, но никто в нашем порту не мог взобраться на мачту так ловко, как Виктор. А знаете, как определял он скорость течения: сплюнет за борт и скажет: «Шесть миль в час». Можете проверить — точно! На четверть мили не ошибся. И говорил он только то, что действительно думал, — ни больше ни меньше. Скажете — пустое? А многие ли так делают? Вот хотя бы Женька.
Спустя несколько дней после того, как мой отец сказал о нём, что от Жени попахивает ленью, я слышал, как он хвастал на перемене перед первоклассниками:
— Мой папа морской капитан.
Кто-то из нашего класса крикнул:
— Женька, что ты выдумал?
— А я, — сказал Женя, — очень люблю сидеть в каюте и поедать конфеты.
И снова я подумал, что прав был мой отец, говоря, когда я возмущался Жениным хвастовством и бездельем: «Не жди от яблони апельсинов».
Да, Женя Ежин ни разу не был с нами, когда мы помогали рыбакам или матросам. Женя и не знал никакой морской работы или рыбачества. Он даже плавать не умел. И его мечтой было сидеть в каюте и поедать конфеты.
Это, должно быть, такие, как он, придумали поговорку: «Где бы ни работать, лишь бы не работать. А если и работать, то не прикладая рук».
ТЕЛЬНЯШКА
В годы, о которых идёт речь, мой отец уже сошёл с корабля на берег. Во время шторма он сломал руку и не мог держать штурвал. Теперь он был на берегу, стал работать весовщиком на соляном причале. Отцу тяжело было расстаться с морем. И я знал, что нет для него большей радости, чем хотя бы поговорить со мной о корабле, о плавании, о морской жизни. Ну, а для меня тоже не было более любимого разговора. Помню, когда ещё перваком был (у нас в школе называли так первоклассников), я получил первую в моей жизни тетрадь. Это по тем временам было большим богатством. Одна ведь тоненькая тетрадка из серой бумаги выдавалась на целое полугодие. Так вот, получив эту драгоценную тетрадку, я вместо косых палочек сел рисовать в ней фиолетовые полоски. Горизонтальные. Во всю страницу. Пальцем, обмакнутым в чернила. Ровные, только чуть-чуть волнистые.
Рисовал я на одной странице, на второй, на третьей. Вот на третьей-то отец меня и застал.
— Готовишь уроки?
Я вздрогнул и от волнения взялся рукой за щеку.
— Руки вверх! — скомандовал отец. — Вверх! Слышишь!.. Вот так. Теперь поговорим. А то разукрасишься весь и всё вокруг своими чернильными руками разукрасишь. Перо, значит, для тебя слишком тонкое, так?
— Так, папа!
— Палец не толст?
— Как раз.
— Понятно. — Отец помолчал, не зная, видимо, что и сказать.
Я пояснил:
— Я рисую.
— Вам это задали?
— Нет, папа, я сам.
— Внешкольные, значит, упражнения, так?
— Угу. Нешкольные.
— И что же ты рисуешь? Волны? Море? Прибой?
— Нет. Тельняшку…
Тут я должен вам сказать, что разговор о тельняшке шёл у нас дома давно. Я мечтал о моряцкой тельняшке, как, может быть, в старые-старые времена принцы мечтали о королевской короне. Я не знал ни одного настоящего принца, но я просто так думаю. Ну, в общем, тельняшка — это была моя самая большая мечта. Большая, чем, скажем, «Остров сокровищ» в полной моей собственности, чтобы я мог, когда захочу, пересматривать картинки и даже по складам её читать.
Но мечта мечтою, а жизнь жизнью. Я ходил в таких же почти, как Муська, парусиновых рубашках. В магазинах тогда рубашки не продавали. И когда я вырос из моей рубашки, мама перешила из занавесок мне и Муське две одинаковые — с цветочками. Муське что? Она девочка. А я страдал. Но где было взять тельняшку? И вот, мечтая о ней, я рисовал её страница за страницей.
Отец тогда постоял над моим рисованием и переспросил:
— Значит, это тельняшка?
— Да, тельняшка.
— И на первой странице, и на второй?
— Да.
— Пойди помойся. И щёку отмой. Она у тебя тоже фиолетовая. И сделай всё это чисто, по-моряцки, а то знаешь как нам с тобой попадёт от мамы…
Он помолчал и добавил:
— Тельняшку ты получишь.
И я действительно получил тельняшку. Старую, отцовскую, но чисто выстиранную, ушитую, укороченную, но аккуратными стежками, особенными, как шьют мужчины — солдаты и матросы. Им ведь всё надо уметь делать самим. И мой отец умел. Сколько я помню, отец всегда носил под кителем тельняшку, летом и зимой ходил в морской фуражке. И когда меня спрашивали, кто мой отец, я отвечал без запинки: «Моряк». Даже после того, как он сошёл на берег.
Моряками были все друзья отца. А было их у него много. Но я расскажу об одном — о Самсоне Георгиевиче Гегалашвили, старшем диспашоре торгового порта.
ЧТО ГЛАВНОЕ ДЛЯ МОРЯКА?
У Самсона Георгиевича смуглое лицо, которое казалось ещё более смуглым оттого, должно быть, что над коричневым лбом торчали вьющиеся белые, а мне даже казалось — чуть голубоватые волосы. А брови у Гегалашвили были чёрные-чёрные. И усы чёрные. В общем, если бы вы увидели старшего диспашора нашего порта, он бы вам понравился.