Тельняшка — моряцкая рубашка. Повести
Шрифт:
Облака в небе как приклеенные — не двигаются. А море спокойное-спокойное — чёрное вдали и серебристо-золотое под луной. От всего этого так хорошо, что хочется петь. Но я боюсь, хотя знаю, что на море свистеть нельзя, а петь — пой в своё удовольствие.
И в это время запевает чуть слышно дед. Он поёт без слов, но так чудесно, что в мотиве его песни и шелест косяка скумбрии, и тихий шорох нежной зыби, и дыхание ветра, и чуть-чуть уловимое поскрипывание нашей шаланды. Я вспоминаю сказку, которую рассказал мне портной Птица. Как легко на душе, когда слышишь
Теперь я думаю только об одном: неужели кончится это счастье в золотистом просторе воды и неба, неужели никогда меня не возьмут сюда в утро тумана, когда воздух розовый, море синее, а небо на горизонте тёмно-вишнёвое.
Тишина.
Деда говорит:
— Вот оно, рыбак, как получается. Сегодня ты с нами рыбачишь — махалки кидаешь точно и ловко, вроде бы всю жизнь только это и делал, что сеть на море настраивал. Молодец! Теперь тебе и поматросить не грех. Возьмёт тебя батька на большой корабль, раз ты уже шаландой крещённый.
— Возьмёт, — говорит отец.
Я смотрю на деда и думаю: «Опять помог мне деда». И делает он это доброе между прочим, и совсем не так, как некоторые, — сделают добра на грош, а кричат во всё горло: «Смотрите, какой я добрый».
На корме широко улыбается Виктор. Это он радуется за меня. А я бы расцеловал всех: и деда, и отца, и Витьку. Я бы пел, кричал во всё горло, танцевал бы, прыгал от радости…
Отец выгребает к берегу. Шаланде легче — груз сброшен в море, и отец гребёт веселее. Уключины курлычут, как журавли, и море причмокивает, обсасывая вёсла.
Теперь серебристо-золотая дорожка бежит от луны через горизонт к самой нашей шаланде. И мне кажется, что я плыву в сказочном царстве серебра и золота, в бездонной глубине спокойствия и счастья. Иногда кажется, что до берега рукой подать, а мы всё идём и идём.
Как же мне хорошо! Лучше и быть не может. Хочется, чтобы дороге этой не было конца, чтобы берег, тёмный и мрачный, не надвигался на нас своей массой.
И дед снова запевает. Я щиплю себя за руку, чтобы проверить, не сон ли это. Нет, не сон. Мне больно, и от этого делается ещё лучше.
Рыба выскакивает вдруг из воды, трепеща в воздухе, разбрасывая вокруг себя радужные брызги, и снова плюхается в море. Меня вдруг обдаёт острым и свежим запахом моря. Так пахнет оно здесь, у берегов нашего города, и далеко-далеко, возле Африки или у Коралловых островов.
Я на мгновение закрываю глаза и вижу себя под грот-мачтой фрегата. Я слышу свист ветра в ушах и звонкий голос капитана:
— Лево руля!
— Есть лево руля!
Скользит наша шаланда, чуть покачиваясь на волнах, и так же вот скользит боевой фрегат.
Я вижу тупоносые пушки, ядра, сложенные пирамидами, и бомбардиров в красных платках на голове. Только пираты повязывают эти красные косынки по-особому — не так, как наши женщины, а в обтяжку, с узлом на виске…
Деда обрывает песню и кричит:
— Суши вёсла! Рыбаки — в воду!
Мы с Витькой прыгаем через борт. Шаланда врезается в песок.
Мы берёмся за борта. Полной грудью глубокий вдох и один мощный выдох:
— Р-раз! Взяли! Ещё раз! Взяли!
Трижды звучит зычная дедовская команда — и шаланда на берегу.
Теперь снова спать крепко-крепко, как можно спать только у самого моря в насквозь пропахшем рыбой шалаше. Спать до тех пор, пока не прозвучит команда деда:
— Вставай, рыбаки, тянуть пора!..
Огромная шпагатная сеть — длинная и тяжёлая — тянется к берегу двумя змейками узкой верёвки. На верёвках шлеи — ремни, надеваемые через плечо.
Медленно отступая шаг за шагом, мы тянем волокушу. Дед подзадоривает нас:
— А ну, рыбаки, навались. Ра-а-зом!
Я чувствую, как набухают мускулы рук, как перекатываются под кожей, будто сливы. Скашиваю глаза на свои плечи и руки и радуюсь своей силе.
А передо мной тянет Виктор. У него на руках мускулы — не сливы, а яблоки. Он тёмно-коричневый; не беда, что узкоплечий и ничуть не выше меня ростом. Зато весь жилистый — вроде гладиаторов, каких я видел на картинке в учебнике истории.
«Ничего, и я буду таким! Только бы меня брали на работу — рыбацкую или моряцкую, всё равно…»
Сеть уже на берегу. В ней бьются рыбы, блестящие на солнце до боли в глазах. Вот высоко подпрыгнул бычок с широко раскрытым ртом. Кажется, что бычок этот выкрашен во все цвета моря. Он переливается золотым и зелёным, розовым и голубым, серебром чешуи и тёмной чернотой брюха. Бычок этот как море — всехцветный. Отец перехватил его на лету и уложил в трепещущий ряд рыб, которыми полна уже большая корзина.
Дед работает спокойно, размеренно, хмуря брови и не подавая виду, что он доволен хорошим уловом. Рыбы так много, что не хватает корзин, припасённых тут, у шалаша.
Рыбы так много, что не хватает корзин.
Дед быстро-быстро перебирает своими жилистыми руками скользких бычков, отделяя мелких от крупных.
Капельки, застрявшие в ячейках сети, кажутся драгоценными камнями.
— Деда, — говорю, — сеть вся в бриллиантах.
— А ты бриллианты видел?
— Не. Не видел. Я знаю — они блестят.
— Блестят. Это правда. И сеть блестит. А богатство не в этом блеске. Не всё то дорого, что блестит. Блеск от воды. А богатство в кошеле — рыба.
— Едут! — говорит отец.
Шурша колёсами по песку, подкатывает к морю телега с высокими ивовыми корзинами. По всей дуге, что высится над конём, надпись: «Красный рыбак». Пока дед с отцом грузят корзины, мы с Витей разжигаем костёр.
И вскоре, когда солнце уже засветило вовсю и даже стало чуть пригревать, затрещали сухие ветки под котелком, и у меня приятно защекотало в носу от запаха ухи.