Тельняшка — моряцкая рубашка. Повести
Шрифт:
— Папа, а нас там не заставляют работать.
— А спать? — спрашивал отец.
— Заставляют. Только поиграть охота, а тут говорят: спи!
— Видишь… А манную кашу?
— Что — кашу?
— Заставляют?
— Ага. Заставляют.
— Так кому же, Вовка, легче — мне на заводе или тебе в садике?
Володя молчал, улыбался: «Шутит папа». И смеялся громко-громко.
— Нам в садике тяжелее. Ох как тяжело!.. А у тебя в управлении чего?
И снова отец отшучивался:
— Я же тебе говорил, что ничего. Столы, значит, и стулья. Вот и всего.
Но Володя-маленький не отставал:
— А почему часовой? А
— Да, — сказал Матвей Тимофеевич, — секрет, значит. Во как!
— Чтоб про наши пушки не узнали?
— Правильно, Вовка! Если всех пускать, какой-нибудь враг пролезет и всё про наши пушки узнает. Пойдёт на нас войной. И нашими же пушками стрелять будет. Хорошо?
— Не. Плохо.
— То-то…
Потом, когда Володя подрос, он узнал, что это такое — военная тайна, и никогда папу не расспрашивал ни про завод, ни про управление. Не расспрашивать было ох как трудно… Но что поделаешь: отец всегда говорил ему, что дать себе волю легче, чем сдержаться.
Война началась в день, когда Володя с отцом собирался в зоопарк. В первую ночь война пришла на границу, а потом, когда Матвей Тимофеевич был уже далеко на фронте, когда которую неделю ждали от него письма, самолёты врага появились в небе над Москвой. Володя и не слышал воздушной тревоги — спал. Но мама разбудила и его, и сестрёнку Наташу. Сонный, спускался он в подвал, а Натка при этом хныкала: «Спать хочу!» И Володя тоже не мог понять — взаправду это или ещё снится? Бухало так, что стёкла в окнах дребезжали, мало что крест-накрест бумагой заклеены и чёрной бумагой зашторены. А когда Галина Фёдоровна, мать Володи, перебегала двор, держа за руки детей, ухнуло так, что на какое-то мгновение Володя оглох. В это же время всё небо прожектор, как саблей, перерезал. И потом через потемневшее небо красные точечки промчались, и вдруг светло стало — светлее, чем днём.
Это была первая бомбёжка, которую испытал в своей жизни Володя. До сих пор война была далеко, там, где был фронт, а теперь вот она, пришла к самому дому Ратиковых. Фашистские самолёты шли так высоко, что их не было видно, но шум моторов слышался даже в подвале. А как отчётливо и гулко, будто из бочки, стреляли наши зенитки! Наташка плакала, а Володя думал: «Вот так оно, должно быть, у папы на фронте».
Потом в бомбоубежище Володя успокаивал и укачивал маленькую Наташку. Подумать только: все люди в бомбоубежище были озабоченны, взволнованны, все спросонья, а поди ж ты — обращали внимание на Натку: «Какие глазищи!» — или что-нибудь в этом роде.
Была Наташка действительно круглолице-румяная, большеглазая, и вся голова в золотистых колечках, как завитая. А когда уснула, совсем красными стали тугие щёки и легли на них большие тёмные ресницы.
Наташа уснула под грохот пальбы. Она ведь и дома привыкла спать и в шуме и при свете…
В бомбоубежище голоса войны постепенно стали стихать: буханье зениток слышалось тихо, тише, ещё тише, и вскоре совсем всё утихло.
Чёрная тарелка радиорупора трижды оповестила:
«От-бой! Внимание: от-бой! От-бой!»
ЧТО ЖЕ БУДЕТ?.
Мама взяла Наташку на руки, и они пошли домой. Светало. Володя ёжился. Холод проползал за ворот, а может быть, это казалось Володе оттого, что он не выспался. Кто знает… Теперь, когда ничто не вспыхивало, не взрывалось, не стреляло вокруг, а только розовые облака плыли по белёсому небу, стало как-то спокойно. Мама отперла дверь, уложила сонную Наташку, и Володя лёг в свою разобранную постель. А как только лёг, сразу же уснул.
Проснулся: солнце шпарит вовсю, и мама сидит за столом — кормит Наташку.
— Проснулся, сынок?
— Ага.
— Помнишь, какой сегодня день?
— А как же! Мы не опоздаем?
— Что ты, Вова! Нам в училище к часу. Время есть. Сейчас и Десяти нет. Вот накормлю Наташку, а ты пока сбегай купи чего есть. Мы с тобой потом поедем в училище. А на работу я в ночь пойду…
Позже, во время войны, вместо «куплю продукты» часто говорили «отоварю карточки». Хлеб и все продукты продавали только по карточкам: отрезал от карточки маленький талон, отдал его вместе с деньгами или чеком из кассы и получай сколько положено. А положено было по-разному: детям — что получше, попитательнее, тем, кто легко работает, — поменьше, кто на тяжёлой работе — побольше. Рабочую карточку получила и Галина Фёдоровна. Она работала на ткацкой фабрике. Иногда днём, а иногда и в ночную смену. После первой бомбёжки Галине Фёдоровне страшновато было оставлять детей одних на ночь. Но что поделать — выхода не было.
Об этой ночной бомбёжке ни Володя, ни мама не говорили. Что панику разводить? Мама только сказала:
— По радио передавали: ночью наши зенитчики отбили налёт фашистских самолётов.
— А я и знал, что отобьют, — сказал Володя. — Зенитки бухали будь здоров…
В заводское училище поехали все втроём. Утром прошуршал стремительный, короткий дождь. А день был ясный, безоблачный, сверкающий в не просохших ещё лужах. Натка обязательно хотела выкупаться в каждой. Во всяком случае, она топала по лужам, разбрызгивая воду далеко вокруг.
— Прекрати! — покрикивала мама.
При этом она казалась очень строгой. Галина Фёдоровна любила говорить о себе: «Я — солдат». Походка у неё действительно была твёрдая и голос громкий. Была она высокой, но в круглом лице и пухлых губах были мягкость и доброта, а глаза всегда, казалось, говорили: «Чем помочь?», «Не нужно ли вам чего?».
И она действительно любила помогать. Ну, дома, ясное дело, мама первая помощница и детям и мужу. Но Галина Фёдоровна была первой помощницей и подругам на работе. Ничего, что крупная, большая, а быстро и ловко ходила между ткацких станков, чуть только прикасаясь к ниткам. И пряжа шла у неё гладкая-гладкая, без узелков или пропусков. Галина Фёдоровна успевала не только за своими станками смотреть. Если обрывалась нитка у подруги, что рядом работает, вмиг нитку эту связывала и в свой проход возвращалась: ласковым движением гладила полотно, чуть только прикладывая руку, на ощупь проверяла, правильно ли идёт ткань, нет ли где перебоев или обрыва.
Наташа была один раз у мамы на фабрике. Володя приносил маме еду и взял с собой сестрёнку. С тех пор она играла дома с куклами в ткачиху.
А вот теперь она шлёпала и шлёпала по лужам, и мать покрикивала на неё: «Прекрати шлёпать — отшлёпаю!» Но девочка только смеялась, подпрыгивая и пританцовывая. А Володя подумал: «Совсем как в тот раз, когда мы все ехали за город с корзиной, в которой было пиво, котлеты, молоко и всякие сладости. Это же было совсем-совсем недавно… Корзину нёс папа, а теперь где он? Сколько времени как уехал, а письма нет и нет…»