Тельняшка - моряцкая рубашка
Шрифт:
– Гений! Умеет человек жить. Преклоняюсь.
Когда я, получив от отца рубль, пришёл к Канаревскому, у него сидел булочник Криади. От этого Криади всегда шёл запах сдобных булочек. И сам он был похож на сдобу с изюмом: глазки чёрные, как изюминки, на пухлом лице.
Криади любил поговорить. Канаревский тоже, мне кажется, никогда не держал язык на привязи. Как при такой разговорчивости парикмахер ни разу не зацепил у своего клиента губу или не отхватил один из его пышных усов, оставалось для меня тайной.
– Не слышали?
– спросил Канаревский.
– Семья Ильи Григорьевича вернулась с курорта?
–
– Вчера Софья Сергеевна заказала у меня торт.
Канаревский положил бритву на столик:
– Умеют жить. Преклоняюсь. И зачем им курорт? Дачу надо строить. Свою.
– А чем плохо на курорте?
– спросил булочник.
– Вникайте, я сказал: "свою". Недвижимость. Имущество. А курорт что? Потратил деньги, и ничего тебе не осталось. Нет, что ни говорите, а своё это своё. У моря. С садочком. Фрукты теперь в цене.
Криади не мог говорить, облепленный со всех сторон пеной, которую быстро снимала острая бритва.
– Да, - продолжал парикмахер, - своя приморская дача - это вещь. Недвижимость всегда прибыль даёт. Вникаете?
Он повернулся править на ремне бритву, а Криади, воспользовавшись этим, заговорил:
– Приморская дача? А вы о шторме слышали? Море подмывает весь берег под горой.
– Он посмотрел в мою сторону и шёпотом сказал Канаревскому: - О даче потом.
Я сидел за маленьким круглым столиком с жёлтыми пыльными газетами и журналами и слушал оживлённый разговор парикмахера и клиента.
– Шторм в девять баллов, вы знаете, что это такое?
– говорил Криади и при этом покачивал головой так, что белая пена с его тугих красных щёк падала на пол, совсем как с лошади, промчавшейся галопом.
– Ха, девять баллов!
– Канаревский размахивал бритвой, как можно размахивать веером. На это нельзя было смотреть, так было страшно. Девять?! А одиннадцать не хотите! Я был на "Карелии" в одиннадцать баллов. Обед не варили - понимаете? Борщ выплёскивало из котла. А в кочегарке летали раскалённые угли, как ласточки. Что скажете, Криади? Там же новый капитан. Я его знаю - не раз и стриг, и брил... Ничего особенного. Это не для "Карелии". Так себе капитан - на катеришко. А то пароходище. Первый класс. Махина.
– Да, - подтвердил Криади.
– Одиннадцать баллов - это страшно. Кошмар. Но тогда "Карелия" и при одиннадцати не села на рифы.
– А, проскочила... Минуточку, подымите подбородок... Вот так. Прелестно. А сейчас, значит, капитан этот сел на рифы. Он всегда брился без одеколона. За полтинник. Бездарность. Вникаете? И крепко сидит "Карелия"? Что говорят?
– Как пришитая. Кошмар. Говорят, что там в трюме груз чая и сахара. Там всё море вокруг стало сладким, как стакан чая у доброй хозяйки. Вы подумайте: пробоина такая, как в печи на двенадцать хлебов. Кошмар. И что главное: при ударе ящики с чаем разбились и чай этот весь в воду и, можете себе представить, засорил помпу. Качают, а насос ничего не даёт... Височки, пожалуйста, мне прямые.
Да, Канаревский любил, как он говорил, вникать и быть осведомлённым.
Парикмахер уже брызгал клиента одеколоном и обмахивал его салфеткой. В парикмахерской расплывался пахучий туман, и воздух стал ароматным, как в парфюмерном магазине.
– Кошмар!
– повторял Криади.
– Когда же отправляется спасательная экспедиция? Ужас: чай с сахаром в море. Кто же идёт спасать?
– А, - махнул салфеткой Канаревский, - кто идёт... Говорят, что "Пушкин" и ещё на "Диспашоре" этот Гегалашвили. А иностранцы предлагали по радио свои услуги, и наши отказались. Дорого.
Меня, по правде говоря, удивило, что парикмахер так отлично всё знает. Ведь несколько минут тому назад он спрашивал Криади: "Что говорят?" И вот, оказывается, сам всё знает.
Но удивился я только на мгновение, вспомнив, что Канаревский всегда так: чтобы быть осведомлённым, обо всём старается расспросить, а сам вначале помалкивает. И вообще слова, казалось, существовали у него на то только, чтобы скрывать его мысли.
– Да, да, - вздохнул Криади.
– Этот маленький "Диспашор" будет спасать огромную "Карелию"... Кошмар!
– Криади поднялся с кресла. Сколько с меня? Мальчик, иди в кресло...
Эту фразу я услышал уже в дверях, выбегая из парикмахерской. Мне было не до стрижки.
"ВОЗЬМЁТ - НЕ ВОЗЬМЁТ!"
Пока я бежал домой, в голове, как поршень, стучали два слова:
"Возьмёт - не возьмёт! Возьмёт - не возьмёт!" В том, что Гегалашвили возьмёт с собой отца, я не сомневался. Случилась большая катастрофа, отправляется спасательная экспедиция, и тут мог пригодиться опыт моего отца. Но вот возьмёт ли он меня с собой? Этот вопрос очень трудно было решить. С одной стороны, экспедиция слишком сложная, дальняя и опасная. Можно ли брать в неё мальчишку? А с другой - отец дал мне слово, что возьмёт с собой при первом же случае, когда выйдет в море.
Я пробежал мимо булочной Криади. Огромный деревянный крендель у входа скрипел, раскачивался от ветра. Я слышал, как хлопали булки, которые грузчики перебрасывали, точно мячик, из рук в руки. Это нагружали хлебом фургон: хлоп-хлоп-хлоп-хлоп. А в моей голове одно:
"Возьмёт - не возьмёт! Возьмёт - не возьмёт!"
В окне сидел Птица, поджав под себя ноги. Он крикнул мне:
– Здоровеньки булы! Куда бежишь? Нитки мне в иголку!..
Я не остановился. В голове стучало: "Возьмёт - не возьмёт!"
Отца дома не оказалось. Он был в порту.
– Хорошо, что явился. Вот отнесёшь папе поесть. От него только что прибегали - он уходит в море, - сказала мать.
Через минуту я бежал в порт. Даже здесь, под защитой стены волнолома, море кипело и пенилось, как крутой кипяток. Волны захлёстывали набережную, растекались по камням, шурша, убегали обратно, оставляя на берегу пену, похожую на лишай.
Красноклювые птицы тревожно кричали своими скрипучими голосами, поднимаясь над волнами. А вообще шум стоял такой, будто стреляли из пушек, будто грохотали танки, будто рвались снаряды. Девять баллов! Я вспомнил слова отца о том, что все люди делятся на живых и мёртвых и тех, кто плавает в море. Да, это правда: кто сейчас в море, находится где-то между жизнью и смертью. А всё-таки как только на меня задуло запахом горькой соли, йодистых водорослей и свежей рыбы - запахом моря, - мне с ещё большей силой захотелось на корабль. И снова в голове начался перестук: "Возьмёт - не возьмёт! Возьмёт - не возьмёт!" Нет, должно быть, не возьмёт. Отца не было на месте. Его бледнолицый желтоволосый помощник прокричал мне: