Тело Милосовича
Шрифт:
Филатов разозлился. Так вот зачем Милош увез его с митинга и фактически запер в этом доме — чтобы он и в Пожареваце не выступил! Он посмотрел на того выразительно, вложив во взгляд все, что он сейчас про него думал. Милош отвел взгляд в сторону и стал изображать необходимость срочного звонка по мобильному.
Подъехала процессия. Шесть немолодых мужчин, по виду партийные функционеры, извлекли из катафалка гроб, занесли во двор и поставили возле приготовленной могилы. Людей во двор пустили ровно столько, сколько могло уместиться без давки. Остальные остались на улице. Гроб не стали открывать даже здесь, что было совсем уж непонятно.
Прощание
Филатов вспомнил про Марию, дочь Слободана, проживавшую в Черногории.
— А где его дочь? — спросил он у незнакомца, стоявшего рядом.
— Не приехала, — ответил тот.
— Почему?
— Она считает, что его следовало похоронить в Черногории на семейном кладбище.
— Он разве оттуда? — удивился Филатов.
— Конечно. Его отец был черногорцем, а мать — сербкой.
Письмо от Миры было совсем другим. Она писала как боевой товарищ боевому товарищу: «Они убили тебя, Слободан, потому что не смогли сломить и не смогли доказать твою вину. Но вины и не было. Ты делал все правильно и исторически был прав, защищая сначала Югославию, а потом сербов и Сербию. Твои убийцы заплатят за то, что совершили. Кара настигнет их если не в этой, то в следующей жизни. А народ будет помнить тебя как истинного героя Сербии и последнего президента Югославии, для защиты которой ты сделал все, что было в твоих силах».
Когда заработала лебедка и гроб стали опускать в могилу под русскую песню «Подмосковные вечера», слезы утирали уже все без исключения. Генерал Ивашов бросил в могилу мягкую игрушку, изображавшую сердце с веревочными руками и ногами. Такие в изобилии продавались в магазинах IKEA по всему миру. Это сердце со своим автографом подарил ему когда-то Слободан Милосович.
Филатов тоже прослезился в трогательной атмосфере похорон и бросил в могилу свой депутатский значок. Присутствующие бросали туда кто что.
Затем могилу накрыли толстой гранитной плитой. Просто положили на выступающие из земли бетонные края и надвинули, словно крышку пенала. Плита была шире ямы и легла так, что казалась парящей над землей. Филатов подумал, что при желании плиту можно было бы легко отодвинуть и проникнуть в могилу.
Поминок после похорон устраивать не стали, хотя дом вполне мог бы вместить всех присутствовавших во дворе. Все, словно по команде, засуетились и направились к воротам. Двор начал пустеть.
Филатов увидел Милоша, вертевшего шеей. «Меня высматривает», — понял он и, стараясь держаться в гуще народа, направился к выходу. Встречаться с Милошем, который подвел его второй раз, больше не хотелось. Если бы не Милош, он мог бы выступить хотя бы на митинге в Пожареваце. А так он потерял все шансы выполнить поручение Вождя.
ГЛАВА XVII
ОПАСНЫЕ ПОПУТЧИКИ
Оказавшись за воротами, Филатов в первое мгновение растерялся. Не очень широкая улица была сплошь заставлена машинами и автобусами, которые все одновременно чадили двигателями и беспорядочно разъезжались. Дышать от выхлопных газов было тяжело. Никого из знакомых на глаза не попалось — ни коллег по Думе, ни съемочную группу «Первого канала», ни сотрудников российского посольства он не увидел.
Отойдя метров пятьдесят от дома, он стал на обочине и принялся голосовать.
Остановился не очень новый «вольво». Впереди рядом с водителем уже сидел пассажир, и Филатов засомневался, стоит ли ему садиться в машину, где есть двое. Но водитель опустил стекло, перегнулся через пассажира и спросил по-сербски:
— Куда вам?
— Белград, — ответил Филатов, на всякий случай с французским прононсом.
Водитель окинул его оценивающим взглядом.
— Пятьдесят долларов, — сказал он.
Пассажир впереди сидел неподвижно, не проявляя никакого интереса к их разговору. Он даже не взглянул на Филатова, и тот подумал, что они с водителем не знакомы. Сзади к воротам дома Слободана уже подъехала машина Милоша с мигалкой.
«Где моя не пропадала», — подумал Филатов и открыл заднюю дверцу. Очень уж не хотелось ему опять встречаться с Милошем. Кроме того, он опасался, что если увидит его еще раз, то не сдержится и выскажет тому что-нибудь резкое, между ними разгорится ссора, которая теперь уже никакого смысла не имела и была способна лишь усугубить ситуацию, но никак ее не улучшить.
«Вольво» тронулся. Филатов оглянулся. На машине Милоша включилась мигалка, и она стала их нагонять. Милош сидел рядом с водителем и пристально вглядывался во все машины, мимо которых про езжал. Филатов понял, что тот высматривает именно его. Он порадовался, что в «вольво» тонированные стекла, но на всякий случай наклонил голову, как будто искал что-то у себя под ногами. Он оставался в таком положении до тех пор, пока сполохи мигалки не рассеялись впереди. Теперь можно было вздохнуть с облегчением и расслабиться.
Однако час от часу оказалось не легче. Водитель и пассажир стали неспешно разговаривать, и оказалось, что они не только знакомы, но и говорят по-албански.
«Что могли делать албанцы на похоронах бывшего президента Югославии?» — удивился Филатов. Он почувствовал себя неуютно, но потом это чувство прошло — вспомнил, что для них он француз. Хорошо, черт возьми, свободно говорить хоть на одном иностранном языке! Филатов легко учил языки, французский же освоил лучше других.
Албанцы на переднем сиденье лениво что-то обсуждали и, казалось, не обращали на него никакого внимания. Филатов стал невольно прислушиваться к звукам чужого языка. По прозвучавшему несколько раз имени бывшего президента Сербии он понял, что они говорят о похоронах.
Порой, забывшись, они переходили на сербский, и из этих коротких фрагментов Филатов понял, что их волнует тот же вопрос, что и его, — действительно ли Слободан умер или всех просто дурачат с его смертью? Попутчики никак не могли прийти к единому мнению, и спор постепенно становился ожесточенным.
Водителю было лет двадцать семь. Скуластый и черноволосый, он отдаленно напоминал цыгана. Его приятеля Филатов толком не разглядел. Иногда тот слегка поворачивал голову к водителю, и Филатов заключил, что тому лет тридцать пять, может, сорок. Он имел невыразительную внешность и хриплый прокуренный голос.