Тем, кто не любит
Шрифт:
Она перевела на него невидящие глаза, и вдруг они стали осмысленными.
– Женя, зайдите, пожалуйста, через полчаса. Я как раз хотела поговорить с вами о результатах вашего исследования.
Ну почему она не принимала его всерьез? Но он не мог на нее сердиться. И еще одно он понял: для того чтобы начальница стала относиться к нему серьезно, он должен был совершить что-то важное в науке. Ну, если не переворот, то все-таки выдвинуть какую-то такую значительную, новую идею, чтобы приходить к Наталье Васильевне в кабинет не с видом молодого, только вставшего на крыло птенца, а человеком, который имеет право с ней разговаривать на равных.
В своей лаборатории Наталья Васильевна держалась превосходно. Дорого дающийся аромат изысканности летел за ней, когда она проходила по коридору. Женя всегда восхищался, с каким вкусом она одета, как умеет подать себя! Она никогда не переступала грань вежливости и держалась не холодно, и не строго, однако никому и в голову не приходило лезть к ней запанибрата. В Наталье Васильевне не ощущалось ни барственности, ни чванства, но она была требовательна и беспощадна к тем, кто занимался очковтирательством. Она видела своих сотрудников насквозь. Знала, от кого и что может требовать, но тех, которые хотели перетянуть одеяло на себя, или тех, кто был не совсем честен в интерпретации научных данных, она без жалости изгоняла.
Наталья Васильевна умела зарабатывать деньги, но вместе с тем могла изящно их тратить. Ее так называемые персональные подарки к дням рождения сотрудников кое-кто даже встречал с опаской. Милые пустяки были выбраны со вкусом и тактом, но всегда содержали глубокий намек, стопроцентно подходивший к текущему моменту. Каждому она могла показать, что он ей ровня во всем, и каждого без ложных обид и претензий ставила на место.
Женя влюбился в нее окончательно и бесповоротно как раз в то время, когда был председателем студенческого научного общества. Окончив институт, он решил волевым усилием выбросить Наталью Васильевну из головы. Не принял ее приглашения в аспирантуру и ушел в армию. По какой-то случайности он попал военным врачом в полк, который стоял возле того самого города на Волге, в котором она родилась. Но Женя не знал об этом. Наталья Васильевна не любила рассказывать о своей жизни.
До Натальи Васильевны Женя и влюблен-то ни в кого не был по-настоящему. Правда, когда он учился в школе, классе в седьмом, ему очень нравилась соседка по парте.
– Я тебя люблю! – серьезно сказал он ей как-то после уроков. – Очень-очень!
– Идиот! Толстый дурак! – ответила ему девочка. – У тебя жутко воняет изо рта!
Господи, с каким остервенением он потом чистил зубы! Эта привычка чистить зубы по часу утром и вечером осталась у него на всю жизнь. И еще – жевать жвачку с мятой. Смешно, но после знакомства с ним жевать жвачку стала и Наталья Васильевна. Естественно, не потому, что таким образом заботилась о зубах. Просто ей почему-то нравилось сидеть напротив него в большой лаборатории вечерами, когда, кроме них, там не было никого, и перекатывать от щеки к щеке кусок пахучей резины. В этом проявлялась какая-то детскость. Какой-то студенческий романтизм. И Наташа чувствовала себя девчонкой, когда делала так, разговаривая с Савенко.
После этого эпизода с соседкой по парте у Евгения установилось стойкое отвращение к ровесницам. Зато ему стала нравиться учительница литературы. Ей уже тогда стукнуло лет сорок, и она была некрасива и даже отчасти глупа, но, когда она рассказывала о женщинах Пушкина или героинях Толстого, лицо ее загоралось энтузиазмом, а высокий бюст колыхался в узеньком лифчике и был хорошо угадываем под трикотажной кофточкой. Женя воображал про себя и про нее бог знает что, но к выпускному классу эти мысли перестали его занимать. Он вытянулся и похудел, серьезно увлекся спортом, выстриг коротко затылок и документы подал в медицинский институт. На выпускном вечере его бывшая соседка по парте, в свою очередь, полушутя, кокетливо призналась ему в любви, но Женя посмотрел на нее презрительно и ничего не ответил. Все учителя, обсуждая их выпуск, пришли к мнению, что один из самых лучших учеников, Савенко, был столько же талантлив, сколько и странен.
Таким он остался и в институте. Спортивный и замкнутый, серьезный не по годам, он сразу стал заниматься наукой, к четвертому курсу сделал пять или шесть студенческих научных работ, по новой моде был избран президентом студенческой научной ассоциации и в двадцать два года повстречался наконец при весьма глупых обстоятельствах, описанных ранее, со своим идеалом женщины. Она оказалась гораздо старше его, но никто в Женином сознании не мог с ней сравниться. Так и носил в себе этот с виду вполне современный и симпатичный молодой человек неправильную, болезненную в своей романтичности, страсть к женщине, не подходящей ему ни по положению, ни по жизненному опыту. В сущности, Женя чувствовал, что он этой женщине был по-настоящему близок лишь однажды. Это случилось в то странное лето, когда он случайно встретил ее на море.
В просторном холле отделения маленькой беззащитной группкой перед комнатой, в которой он принимал больных, сидели пациенты. Они сидели молча, пока одна женщина вдруг не сказала:
– А я слышала, что Савенко – любимый ученик Натальи Васильевны. Поэтому на время ее отсутствия нас ему и передали.
– Он еще такой молодой! – откликнулась другая пациентка.
– Да не очень он уже и молодой, – заметил сидящий в очереди мужчина. – Лет двадцать пять ему, двадцать шесть… А нас, наверное, и брать-то никто не хотел больше. Кому мы вообще нужны, смертники?
– Господи, хоть бы кто-нибудь помог! – заплакала вдруг женщина, сидевшая с краю рядом с маленькой девочкой. – Я бы все отдала, продала бы квартиру… Хоть бы парень этот смог что-нибудь сделать!
Какая-то старуха, вытащив спрятанный на иссохшей груди большой серебряный крест, исступленно его поцеловала. Все снова замолчали.
– Наталью Васильевну и в Америке знают, – через некоторое время снова начал благополучный с виду мужчина. – Мою жену оперировали в Балтиморе, – рассказал он, – так там прямо спросили, а показывались ли мы в Москве Нечаевой. А мы и ведать не ведали. Приехали из Америки – прямо сюда. А время, оказывается, уже упустили… Жена не встает больше.
И у этого с виду благополучного и денежного господина появилась такая беспомощность в лице, что все поняли – дальнейшие расспросы неуместны.
И снова все замолчали, думая каждый о своем, пока из-за двери не раздался молодой мужской голос:
– Войдите!
С кресла подхватилась первая пациентка и, тоже перекрестившись возле самых дверей, исчезла внутри. Женя начал прием и опомнился только к вечеру, когда солнце уже очертило свой путь и стало светить в окна совсем других кабинетов. Последний больной закрыл за собой белую дверь.
Институт уже опустел, а он все еще перекладывал наваленные на столе истории болезни. Как она там, в Питере? Как прошел ее доклад? Вернется, наверное, веселая, как всегда после поездок. Он неизменно, безоговорочно принимал Наталью Васильевну такой, какой она была в любой момент ее жизни – веселой или грустной. Но сейчас почему-то при мысли о ней и ее поездке у него болезненно сжалось сердце.
9
Мелкие капли на ветровом стекле стали сливаться сначала в такие же мелкие ручейки, потом в речки, и Вячеслав Сергеевич включил «дворники». Умная техника автоматически определила, что потоки воды не такие сильные, и включила щадящий режим работы: одно качание влево-вправо – перерыв.