Темная материя
Шрифт:
Голос Мэллона произнес: «Насилие вплетено в ткань нашего времени…»
— Да вы все время это повторяете, но что хорошего в этом? — спросил Ботик, подходя ближе к месту, откуда, казалось, шел голос.
Высокие горчичного цвета травы поредели, сотворив поляну посреди поляны. Из этой дыры лился голос Спенсера Мэллона: «…Этот безрассудный молодой идиот… мудрости, капелька дала о себе знать».
Ботик склонился над круглой проплешиной в траве. В семи-восьми дюймах от пушистых колосков торчал неправильной формы пенек с зазубренным краем в том месте, где надломился ствол дерева. Голос Спенсера
Ботик протянул руку и взял магнитофон. Изготовленная в Германии техника работала безупречно. Задолго до того как выработает свой ресурс, аппарат будет считаться устаревшей игрушкой, которой никто не сможет воспользоваться с целью транспортировки звуков во времени.
— Выбрось ты этот жуткий платок, а? — попросил Мэллон.
— Уже, — ответил Ботик.
Он осмотрел почву вокруг пня и футах в четырех заметил торчавший из травы крупный камень: на острых гранях поблескивали крапинки слюды. Ботик сделал шаг и поднял черный магнитофон над землей.
За секунду до того как он размозжил германский аппарат о камень и навсегда уничтожил его бесполезное совершенство, он услышал голос Мэллона: «Последний шанс, остолоп».
Еще один пробел — провал в абсолютную темноту.
На этот раз он вынырнул из тьмы в полном смятении, одурманенный и сбитый с толку, будто им только что выстрелили из винтовки и он летел, как пуля, на огромное расстояние с невероятной скоростью. Все тело ныло, особенно ноги и грудь. Вялые руки казались макаронинами, голова гудела. До него постепенно начало доходить, что он с помощью проволочной вешалки тащит треугольник полированного дерева с длиной основания футов в пять по пыльному бетонному полу, недавно покрашенному в темно-темно-синий цвет. Крючок вешалки зацеплен за отверстие в этой треугольной штуковине, а его пальцы — за угол вешалки. Ничего не понимающий и измотанный Ботик остановился и попытался выяснить, где находится.
Итак, он стоял на темно-синем полу. Там, где синий цвет заканчивался, пол был выкрашен светло-коричневым и тянулся, наверное, десять футов, после чего цвет менялся на сочно-зеленый. Из трех участков синий был самым большим, светло-коричневый — самым маленьким. Ботик ничего не понимал. Он уверенно помнил, что был на острове и Спенсер Мэллон отправил его обратно в… просторный подвал? На заброшенную фабрику?
Ботик разжал пальцы, тяжелый деревянный треугольник рухнул на пол, и он заметил хорошо знакомый символ. Торговая марка отца — переплетенные «Ч» и «Б». Немного в стороне валялся листок, вырванный из блокнота, такими Ботик пользовался в старших классах. Он поднял бумажку с синего пола и увидел на ней два слова: «Озеро Мичиган».
— Озеро Мичиган, — проговорил он вслух и уронил листок.
Ботик развернулся и посмотрел на широкую желто-коричневую полосу ярдов двадцати длиной. Выходит, он пытался вытянуть деревянный треугольник с синего на коричневое. Второй листок из блокнота лежал на коричневом участке, а следующий, подальше, — на зеленом. Он с трудом добрел до коричневого и наклонился за бумажкой. Большими печатными буквами на ней было написано:
— Так, — проговорил он. — Вроде дошло.
Он перебрался через нарисованный пляж и вошел в зеленый сектор, дотащился до того места, где лежала третья записка. Кто б сомневался: «Лес». Он выпрямился и увидел, что комната, и так огромная, еще увеличилась. Далеко впереди три складных стула окружали небольшой объект, который разглядеть не удалось. Раньше, как он помнил, стены подвала были сложены вроде бы из бетонных блоков; сейчас никаких стен не было — ничего, что определяло бы границы пространства, в котором он очутился.
Ботик понял: это ничто. Место, где ничто было ничем и все было всем.
Внезапно перед глазами Джейсона Боутмена возник образ — лицо Кита Хейварда на лугу агрофакультета, появляющееся и исчезающее в неровном свете огонька свечи, с гримасой болезненного нетерпения. Видел ли он это тогда? Ботик не был уверен, но вот же оно — лицо Хейварда, пристально глядящего на что-то; Хейварда, охваченного дрожью нетерпения, алчно выжидающего какого-то чудовищного момента. Ботик думал, он знал, на кого смотрел Хейвард с таким выражением лица. И это не тот, на кого ты подумал, нет, не тот.
Ботик решил, что надо подойти к стульям. Ноги отказывались повиноваться, а в голове надсадно пульсировала боль. Грудь болела так, словно кто-то очень разозленный и сильный несколько раз ударил его. Не хотелось никуда идти, но в этом месте, где все было всем, нет «никуда», потому что все точки одинаковые.
Уныло и горестно он шагнул вперед, и невидимая ветка хлестнула его по лбу, оставив рану, пульсирующую и кровоточащую. Белая карточка на полу гласила: «ПЛАТОК».
— Ага, спасибо, — сказал Ботик и прижал ко лбу рукав.
Капая кровью на крашеный бетон, Ботик оставил «пляж» и пересек границу зеленой зоны, которая теперь тянулась до горизонта. Он оглянулся через плечо и увидел, что то же произошло и с синей секцией пола: она обрела простор озера — глаз не хватало, чтобы охватить ее размах. Ботик повернулся и заковылял к стульям.
Записка на одном: «МЭЛЛОН». Две другие: «КРОХА» и «БОТИК». За стулом Крохи появилась бумажка со словом «ДЕРЕВО». Глядя на то, вокруг чего были расставлены стулья, Ботик уселся на листок со своим именем, положил ногу на ногу и сцепил ладони. Шесть или семь старых, потрепанных кукол, полностью раздетых и сложенных штабелем одна на другой. Глаза на круглых головах закрыты, но две куклы таращились вверх неусыпно — и бдительны, и слепы в своем бессмертии. Бесполые тела, бесполые физиономии. На пластмассовых лицах засохла грязь, керамические головы в трещинах и сколах. Почти у всех кукол волосы или выдраны, или сожжены.
— Вот и славно, — сказал он. — Ребенок ведь то же, что и кукла. Они ничего не значат. Это дерьмовый старый мир.
Именно так оно и было, решил Ботик. Ноющее тело, пустая комната, штабель потрепанных старых кукол. Записки, оставленные раздраженным божеством. Смысловая пародия, пустая насмешка, начисто лишенная юмора. Ничто не значило больше, чем проволочная вешалка, которой он тянул свою «лодку» к «отмели или берегу». Вешалка говорила о безысходности страданий. Простертые в бесконечность на все стороны Страдания окружали его.