Темное дело (сборник)
Шрифт:
Он никак не отреагировал. Глаза его были прикованы к входной двери.
— Не открывать нельзя, — полуутвердительно проговорил он.
— Послушайте, вы это кончайте, — посоветовал я ему. — Почему обязательно предполагать самое худшее?! Я сейчас заикаться начну, глядя на вас.
И, повернувшись к нему спиной, пошел открывать.
За порогом стоял незнакомый мне мужичонка. Для переодетого гебешника от него слишком мерзко пахло устоявшимся перегаром от многолетнего употребления горячительных напитков.
— Мужик, — сказал он мне. —
— Что? — не сразу понял я.
— Электрический, — пояснил он. — За полцены отдам.
— Не, спасибо, — отказался я.
— А не знаешь, кому нужен? — настаивал мужичонка.
— Понятия не имею, — ответил я и захлопнул дверь. Спасения нет от этих алкашей. Уже и в дом повадились.
— Можете не волноваться, — сказал я, входя в комнату. — Это вовсе не…
Дальше говорить не имело смысла. В комнате не оказалось никого, зато окно было распахнуто настежь. Живу я, на минуточку, на девятом этаже. Я выглянул из окна. Совсем рядом проходила водосточная труба, и размышлять дальше особенно не приходилось. Для этого экстрапрофессионала, видимо, не составляло труда залезть по отвесной стене на Белый дом, что уж говорить о какой-то скромной водосточной трубе обычного многоквартирного дома!
Но испугался он нешуточно. Я бросил взгляд на тахту. Так торопился, что и снимки оставил! Или он нарочно это сделал?
В любом случае, он оставил не только фотографии на тахте — он оставил за мной еще и выбор. Но, если вдуматься серьезней, выбора у меня как раз не было. Хочешь, не хочешь, но я должен был что-то делать.
И нельзя сказать, что я совсем уж не испытывал страха.
3
Спал я плохо, да это и понятно. На этот раз я не буду мучить вас пересказом своих сновидений, скажу только, что просыпался раз десять, и каждое пробуждение сопровождалось криком ужаса и холодным потом. Впрочем, если вам будет интересно, и я передумаю, то когда-нибудь расскажу. Но это не факт. Гораздо интересней происшедшее следующим утром.
Доехал до редакции я без приключений. Мне никак не удавалось отделаться от дурацкой мысли, что за мной следят какие-нибудь монстры из соответствующей организации, но все это в итоге оказалось пустыми страхами. Кому я нужен, такой красивый? Я даже Рябининой не нужен.
И вот. Приехал я, значит, в редакцию, чтобы с ходу навестить Павла Степановича — это, кто не знает, мой шеф, главный редактор (причем редактор от Бога) популярной газеты «Российская молодежная». Меня он за глаза называет своим ненавистным любимчиком.
В холле для посетителей в кресле сидела Рябинина. Увидев меня, она встала, а я при ее виде сел. Последнее место, куда могла бы прийти Рябинина, была редакция газеты, в которой работал я. И если что-то заставило ее все-таки это сделать, если вопреки здравому смыслу она здесь, значит, произошло что то из рук вон выходящее.
— Здравствуй, Лапшин, — сказала она, и я понял, что есть шансы помириться.
Разумеется, я встал.
— Здравствуй, — сказал я.
— Я подумала и решила, что была неправа, — просто заявила она, как говорят о решении накупить на зиму картошки.
— Я тоже, — только и смог заявить я.
— Нет! — решительно проговорила она. — Я давно тебя знаю и могла бы догадаться, что весь твой напускной цинизм — это твоя как бы корка, панцирь твой, в котором ты укрываешься от жизни.
— Вот так, да?
— Так, — кивнула она. — Но это ничего не значит. Возвращаться к тебе я не собираюсь.
Я пригляделся к ней внимательней и обнаружил, что, судя по всему, у нее тоже была нелегкая ночь. Веки под глазами припухли, что касается макияжа, так его не было вообще.
Но от этого она была только привлекательнее.
— Подожди, — удержал я ее. — Есть дело.
— Какое? — подняла она на меня свои прекрасные покрасневшие глаза. По моему голосу она поняла, что случилось что-то важное, в этом она разбиралась четко.
Вместо ответа я протянул ей конверт с фотографиями, который хотел показать Павлу Степановичу. По сути, это было предательством интересов редакции, но мне было плевать на это. С Рябининой мы коллеги, а то, что я ей показывал, касалось всех и каждого.
Она вновь села в кресло и стала внимательно разглядывать снимки. Продолжалось это довольно долго. Наконец она подняла голову и встретилась взглядом со мной. Я изо всех сил старался казаться безразличным.
— Откуда это у тебя? — спросила она.
— Потом расскажу, — ответил я. — Но снимки подлинные, сто процентов.
— Ты понимаешь, ЧТО это такое?
— Не совсем, — я, кажется, и вправду был немного легкомыслен. — А ты понимаешь?
Она медленно покачала головой.
— Ты нес это своему шефу? — спросила она. — Он уже видел это?
— Да. Нет.
— Что это значит, Лапшин? — устало переспросила она меня. — Что означают эти «да» и «нет»?
— Да — это в смысле, что я нес эти снимки Павлу Степановичу, — объяснил я. — Нет — в смысле, он их не видел.
— Понятно.
И она замолчала, что-то обдумывая.
— Ты вляпался, — сказала, наконец, она.
— Знаю.
— Что ты собираешься делать?
— То же, что и до встречи с тобой. Собираюсь показать это шефу и писать статью.
— Какого рода?
— Пока не знаю. Слово за слово, что-нибудь, да получится. Сама знаешь.
Это было неправдой, но она кивнула. Журналист всегда знает, что и о чем он собирается писать. До того, как выведет ручкой или напечатает на машинке первое слово. Это закон профессии.
Вдруг Рябинина выкинула нечто такое, чего я от нее никак не ожидал. Она снова встала, положила мне на плечи руки на виду у всех присутствующих и, никого не стесняясь, сказала довольно громко:
— Лапшин. Я дура. Возьми меня обратно. Я буду хорошей. Обещаю не портить тебе нервы.
Я наклонился к ее уху и прошептал.