Темное дитя
Шрифт:
– В Иерусалиме ж нет моря!
– Подумаешь! Зато в Тель-Авиве есть. Сорок минут на автобусе. Меньше, чем от нас до центра.
– Счастливая ты! Все у тебя просто…
– Светусь! – Я бросаю паковать книги и сажусь на диван рядом с ней. – Да ведь все просто и есть! Берешь билет, садишься и едешь. Главное, ничего не усложнять.
– Чего тебе здесь-то не живется?
– Свет, ну ты ж сама все знаешь. Во-первых, негде.
Она молча обводит руками пространство вокруг.
– Что, с мамой?! Да что я, маленькая? После стольких лет замужа опять с мамой?!
Мы с новым маминым мужем никогда не ладили. Из-за него я и замуж так рано вышла. Другое дело пап Саша. Он и вправду мне как отец был. А этот…
– А Сережка? Ты уверена, что у вас с ним все? Все-тки десять лет, и дружили до этого еще столько.
– Дружили. Десять лет. А теперь все.
Светка закатила глаза:
– Господи, с пятого класса! Умереть не встать! Вот как после этого жить? Всю жизнь вы у меня перед глазами как эталон простого человеческого счастья. И все испортили!
– Ну извини. Мы, чес-слово, не нарочно.
– Да знаю.
Отхлебнула еще и цапнула у меня из пачки сигарету.
– Вот как ты себе это представляешь? Там же одни евреи. В шляпах, с пейсами. По телику посмотришь – ужас!
– Во-первых, неправда. В Израиле много наций живет. Там даже цыгане есть, я в сети читала. И русских полно, особенно в Иерусалиме и Назарете. Во-вторых, что тебе евреи – не люди? Пап Саша, между прочим, тоже в последние годы пейсы отрастил. И бабушка у меня еврейкой была.
– Подумаешь, бабушка! Много ты от нее добра видела! Дядь Саша – другое дело! Тут тебе свезло. И любил как родную, и квартиру свою оставил. Хотя кому ему еще оставлять? Кто у него, кроме тебя, еще в жизни был?
– Ну он мог… родственникам каким-то дальним. Он ведь писал, что нашел в Израиле кого-то. Со стороны отца или матери. Не помню.
– Тю! Где дальние родственники, а где ты. Тебя-то он с пеленок знал, а там… Надо еще посмотреть, что за родственники.
– А скажи, странно, что он так больше и не женился! Такой был раскрасавец и в молодости, и потом, когда я к нему приезжала. Волосы черные, густые, глаза голубые, высокий. И в форме себя держал, до последних лет ни брюха никакого, ничего.
– Понятно, готовить-то некому. Ох, Сонька! Помню, они с матерью твоей как куда идут… Красивы-ые! Глаз не отвести. Все бабье во дворе к окнам липло. Мамка моя аж зубами скрипела: «И за что этой проститутке такое счастье?! За то, что по подъездам шлялась, пока другие честно в школе учились?»
– Твоя мама? – недоверчиво щурюсь я. – Они ж вроде такие подруги!
– Ну так что – подруги? Что ж она, не человек, что ли, мамка? Что ж ей, счастья не хочется? А когда одним красавцы под метр восемьдесят и с образованьем, несмотря что с ребенком. А другим козлы вроде моего папани. Метр с кепкой, всю жизнь слесарем на заводе, а гонору! Неделями не просыхает, хоть бы он ушел от нас, наконец, к чертовой матери! Вот бы вздохнули спокойно!
– Ага. От некоторых еще и уходят. Убиться можно, какое счастье.
– Не передергивай. Он же не от вас, он из Рашки свалить хотел. И я его понимаю! Отсюда кто хошь свалит, было бы куда, пусть даже в Жидовию. И я же помню, он мать твою с собой звал. Она сама отказалась.
– Ну куда она поедет?! У нее ж работа. Всем сестрам по серьгам, по всем точкам все схвачено. И с этим своим она уже вовсю встречалась. Просто папа Саша не знал.
– А может, и знал. Просто любил и виду не подавал. Потому и не женился больше ни разу!
– Ох, Светка! Любишь ты красивые сказки! Потому и замуж не выходишь. Вон седина уже в волосах, а все алых парусов откуда-то ждешь.
– Чего?! Это у кого седина?! Это у меня, значит, седина?! Ах ты… Да знаешь, что я с тобой сейчас сотворю?! Убью! Вот этим самым ножом, для хлеба! Знаешь, где сейчас Славка мой? А за что, тоже знаешь? Так вот он меня всему научил! Ах ты, выдра крашеная! Сама небось вся седая! Снизу, где не видно!
– Светка, положи нож! Нож, говорю, положи, идиотка!
Господи, когда же она успела так набраться! Наверное, пока я книжки складывала. Убиться можно, как я проглядела?! Полбутылки втихаря вылакала!
– Ну вот зачем ты пьешь? Знаешь ведь, что тебе нельзя.
– Соня, Сонечка, прости меня, я дура, прости меня, пожалуйста, только не уезжай! Одна ведь ты у меня от всего моего детства осталась! Уедешь – ничего вообще не останется, совсем ничего, как не было! А ведь мы с тобой, помнишь, мы… Сонька, ведь ты же помнишь?!
– Помню я, все помню, успокойся. Не плачь, Светка, не дури. Ну чего ты вдруг? Прорвемся. Все, все, не плачем больше. Умоемся и больше не плачем. Давай с тобой лучше спать. Ты с краю только ложись, а то вдруг тебя опять рвать начнет. Увидишь, все у нас будет хорошо. Приедешь, пойдем на море, встретим там каких-нибудь принцев. А вообще, может, ты и права. Может, папа Саша и знал.
До дома в Рехавии я добралась лишь в сумерках. Маршрутное такси из аэропорта долго кружило по улицам Иерусалима, развозя туристов по отелям и местных по их домам.
Я чувствовала себя где-то между. Уже не туристка, но еще не до конца своя. Вроде и гражданство уже есть, и жилплощадь, и даже объясняться на иврите я, тода раба (спасибо) папе Саше, умею получше многих, которые живут здесь годами.
Но что-то все равно мешало чувствовать себя здесь как дома. Точно невидимая пуповина, натянувшись, по-прежнему связывала меня с Москвой, заставляя вскрикивать ежеминутно, не вслух, конечно, а про себя: «Ну надо ж, как это оно у них здесь устроено!»
У них, не у нас.
Стайка юных девиц в зеленом прошла по улице, весело щебеча и небрежно помахивая перекинутыми через плечо автоматами. Бородатый старик в кафтане и с развевающимися пейсами обогнал нас, бодро крутя педали велосипеда. В корзинке на багажнике у него позвякивали бутылки с вином.
Маршрутка, резко свернув, встала у чугунных ворот дома, где я когда-то проводила каждые каникулы. За прошедшее с тех пор десятилетие дом ни капельки не изменился, не постарел и не обветшал. Выглядел точь-в-точь как в моих снах. Да и что сделается иерусалимскому камню?