Темное прошлое человека будущего
Шрифт:
"Проспекте Маркса", и я стал заранее протискиваться к дверям.
Выставив вперед плечо, я пробирался между плотно сжатых мужчин и женщин, спрашивая у обращенных ко мне затылков, выходят ли на следующей. На "Кировской" набилось еще народу, меня стиснули со всех сторон так, что не продохнуть, сырой воротник женского пальто из искусственного меха ткнулся в лицо. Среди вошедших была невысокая девушка, отчаянно отталкивающая напиравших на нее других пассажиров, закусив от досады губу. Оттеснив в сторону пальто с меховым воротником, я оказался с нею рядом. За это время она
Мне показалось, а может, так оно и было, что тоннель, по которому летел наш поезд, стал круто забирать к поверхности земли. Верхние пуговицы ее плаща были расстегнуты, я разглядел под ним синий бархат вечернего платья. "Может быть, это еще не она, мало ли их, с родинками",- подумал я, но решающее доказательство правдивости Некрича было вдавлено в меня с такой силой, что места для сомнений не оставалось. Я чувствовал, как она дышит. Она жевала резинку, и мой рот начал наполняться слюной, словно мы уже срослись с ней в сиамских близнецов с общей системой пищеварения. Ее виски пульсировали у меня перед глазами. С трудом разлепив склеенные слюной и неуверенностью губы, я тихо сказал ей в самое ухо:
– Ира…
Она подняла глаза и внимательно посмотрела мне в подбородок:
– Разве мы знакомы?
Сомневаться дальше было бессмысленно.
– Нет, не знакомы. Но я почти все о вас знаю.
– Вот как?
Она попыталась создать между нами хоть какую-то дистанцию, выдохнув воздух и втянув живот. Но через несколько секунд ей пришлось снова вдохнуть, и пуговицы ее плаща четко отпечатались у меня на груди.
– Я знаю, например, что вы любите мясо с красным вином, особенно с грузинским,- припомнил я первое попавшееся.
– Я много чего люблю, и грузинское вино тоже.
Она смотрела мне в горло. Ее колени упирались в мои.
– Вы любите бывать в ресторане "Дома туриста". Хорошо играете в преферанс. Вы верите в приметы, например, складываете цифры автобусных номеров и по важным делам стараетесь ездить на четных. Часто выдумываете приметы сами. Верите, что родимое пятно под левой грудью приносит вам удачу…
Она перестала жевать.
– Вы любите неприличные анекдоты. Еще песни в исполнении Аллы
Пугачевой. Однажды вы плакали на "Волшебной флейте".
– Понятно,- сказала она,- вы это все от мужа моего знаете, больше не от кого.
– В семнадцать лет вы попали в аварию, и с тех пор у вас остался шрам на ключице слева. Хотя вы знаете, что под платьем его не видно, если кто-то с вами рядом, вы стараетесь повернуться к нему правой стороной. Иногда вам кажется, что шрам проступает сквозь материю и всем заметен. Вы любите пирожное эклер и панически боитесь ночных бабочек.
Нос у нее был, видимо, заложен, потому что дышала она слегка приоткрытым ртом. Я ощущал на своей шее ее выдох. Третий встал между нами, участвуя своим молчанием в нашем разговоре. Он был частью меня, но, кажется, меньше подчинялся мне, чем я ему, и то, что я говорил, все больше следовало его настырной воле.
– Вы не любите заниматься любовью при свете. Вам кажется, что у вас слишком много волос на ногах, вы считаете, что это некрасиво. Вы хотели бы быть похожей на Венеру Кранаха, которую вам показывал Некрич. Вы сказали, что это идеал. Вас возбуждают прикосновения к шее, к ушам и за ушами.
Она вновь сделала попытку отодвинуться, но в ответ ее втиснули в меня еще сильнее.
– Сволочь! – сказала она.- Никогда ему не прощу. Предатель!
Убить его мало!
– Вы уверены, что вам не дожить до сорока лет.
– Он все соврал! Не хочу я быть похожей ни на какую Венеру! И буду жить до ста лет! До ста пятидесяти!
– По крайней мере однажды вы пытались покончить с собой, проглотили пачку снотворного, потом испугались, сами позвонили в неотложку… Еще до встречи с Некричем, когда с первым мужем жили…
Я сам был удивлен тем, как много запомнил из рассказов Некрича.
– Вы боитесь боли, врачей, операций. Боитесь наркоза, потому что думаете, что, уснув под наркозом, можно не проснуться…
–
Не боюсь,- сказала Ирина,- ничего я не боюсь.
– А я боюсь. Мне уже давным-давно нужно к зубному, а я все не наберусь смелости. Как представлю себе очередь в кабинет, стоны из-за двери, бормашину внутри, так думаю, лучше потерплю еще, ноют зубы – и пусть ноют, к этому привыкаешь…
С расстояния в несколько сантиметров она смотрела в упор на мой рот. От ее взгляда слова застревали, я начинал чувствовать плоть слов, заполнявших рот мякотью размоченного в чае дешевого печенья. За спиной кто-то проталкивался к дверям, меняясь с другими местами, но вдруг поезд заскрежетал и остановился в тоннеле. Всякое движение в вагоне сразу прекратилось, потеряв смысл, все замерли, наступила тишина. В этой тишине я увидел, как по Ирининой шее медленно распространяются снизу темные пятна. Уши ее тоже покраснели.
– Ненавижу метро,- сказала она тихо, но с такой силой, точно речь шла о смертельно обидевшем ее человеке.
– А почему вам приходится на нем ездить? Разве у Гурия нет своей машины? Некрич говорил мне, что ваш нынешний друг сказочно разбогател за последнее время.
– Он разбил ее неделю назад. Пьяный был в стельку, козел…
Машина вдребезги, а ему хоть бы что. Лучше б наоборот!
В дальнем углу вагона кто-то закашлялся, и на этот кашель, как эхо, сразу же ответил из противоположного угла другой, более хриплый.
– Теперь нам отсюда не выбраться,- сказал я,- поезд застрял навсегда. Мы останемся тут замурованными до конца своих дней, зажатые, как селедки в банке. Или, может быть, откроют двери, и мы будем выходить по тоннелю, мне рассказывали, что такое теперь случается. Сейчас ведь поезда то и дело застревают. Вообще удивительно, что метро еще все-таки работает, а не разваливается, как все остальное…
Оттого, как она глядела на мои губы, слова теряли для меня смысл, едва с них срываясь. Поэтому было все равно, что говорить.