Темное прошлое человека будущего
Шрифт:
– Пойдем гуськом по тоннелю, а там, я слышал, крысы бегают размером с кошку,- решил я попугать ее, чтобы увидеть реакцию и вернуть таким образом своим словам смысл.
– Я не боюсь крыс размером с кошку… Если я чего и боюсь… так это такой давки… Мне не страшно умереть до сорока, но очень страшно умереть в общей куче… где меня потом даже не отличат от других…
Она говорила очень тихо, вкладывая мне в ухо с большими паузами слово за словом, но оттого, что другие пассажиры вокруг молчали, казалось, слова ее разносятся на весь вагон и остальные внимательно
– Там, где много народа зажато в небольшом пространстве, часто приходят в голову такие мысли. Большие скопления людей всегда заставляют думать о катастрофе. Тройная запертость – вагона в тоннеле, тел в вагоне и нас внутри своих тел – сама собой вызывает мысль о взрыве.
– Некрич мне сказал, что я погибну при взрыве, в результате несчастного случая.
– Вы верите в его предсказания?
Поезд издал протяжный стон, сделал несколько коротких рывков и наконец тронулся. Ирина попыталась глубоко вздохнуть, но мы были так сжаты, что у нее это плохо получилось. И все же с того момента, как поезд пошел, казалось, стало чуть свободней.
– Иногда верю. Хотя он редко говорит что-то определенное. Он делает. Спросишь – зачем, он сам толком не знает, отвечает – на всякий случай, или вообще ничего не говорит. Но он как-то чует, я в этом уверена, у него нюх на то, что случится. Перед голодной зимой, например, когда в магазинах одна морская капуста осталась, он стал крупы закупать чуть не мешками. Я ему: "Куда нам столько?" – никто ж не знал тогда, к чему дело идет, продуктов на прилавках было навалом, а он отвечал только, что пригодится. Потом всю зиму на этих крупах прожили, не жаловались.
Поезд, наверстывая упущенное, мчался быстрее обычного, от грохота закладывало уши, в дробный гул вплетались лезвия и стрелы шипящего свиста. Ирина хотела высвободить руку, чтобы поправить свесившуюся на лоб прядь волос, но не сумела и отбросила голову так, чтобы прядь сама легла на место. У нее были карие глаза. Поезд взлетал, в черных окнах проносились подземные звезды. Я вдруг понял, какими глазами смотрел на нее
Некрич.
Станция, на которую мы выехали, была "Парком культуры".
– Я же свою остановку давным-давно проехала,- спохватилась
Ирина.- Меня Некрич ждал на "Проспекте Маркса". Он меня сегодня в театр позвал, я обещала прийти, специально бусы новые надела…
– Меня он тоже звал на сегодняшний спектакль, но теперь уже поздно возвращаться, мы опоздали.
Вместе с другими выходящими нас вынесло из вагона на платформу.
Ирина растерянно оглядывалась, точно оказалась на этой станции впервые. Толпа разделила нас, и я с минуту наблюдал, как она смотрит то в одну, то в другую сторону, не находя меня. Она была не похожа ни на актрису из того фильма, что мы видели с
Некричем, ни на женщину, которую я пытался представить себе по его рассказам. Я не ожидал ни такого резкого разворота шеи, ни такого рта, ни таких глаз. Но именно ее несхожесть с его описаниями действовала неопровержимее всех подтвердившихся историй: реальность убеждает в своей подлинности, обманывая ожидания. На лице ищущей меня Ирины вдруг появилось выражение полной беспомощности и потерянности в толпе, и я понял, что возникшая между нами связь так просто не прервется. При этом мы оставались, в сущности, совершенно чужими людьми, и когда она наконец меня заметила, то едва улыбнулась.
– Может быть, мы все-таки еще успеем в театр?
– Навряд ли. Спектакль уже начался, Некрич давно за сценой, нас некому будет провести, нас просто не пропустят.
– Жалко. Никто теперь моих новых бус не увидит. Для чего я их надевала?
– Здесь есть поблизости одно неплохое кафе. Можно, например, пойти туда.
– Это не там, где чучело медведя у входа?
– Вроде бы да, но я уже смутно помню. Я давно там был.
– И я там была, кажется, еще с первым мужем.
– Так идем? Посидим, попьем вина…
– Я хочу вина,- подумав, решила Ирина.
Когда мы вышли наружу, было уже совсем темно. Давя жидкую снежную кашу, пошли в глубь дворов, в направлении, где, как мне представлялось, находилось кафе. На ходу продолжали разговаривать, я спросил ее, почему она оставила Некрича, и, отвечая, Ирина так увлеклась, что забыла смотреть под ноги и пару раз поскользнулась, я удержал ее в последний момент.
– Почему я ушла? Да он же больной, ненормальный. Как с ним жить?! С ним ни одна женщина жить не смогла бы, будь она хоть святая! Он меня своей ревностью до истерик доводил, до нервного тика. Он же одержимый был, особенно под конец, подозревал, что я ему со всеми моими друзьями изменяю, да что там с друзьями, он меня ко всему, что движется, ревновал и к тому, что не движется, тоже. И главное, пока в самую печенку не залезет, не успокоится!
Мы прошли еще несколько дворов, и там, где я ожидал увидеть кафе, его не оказалось. Все дворы были похожи между собой, везде капала и хлюпала вода, всюду блестели в свете окон мокрые каркасы деревьев.
– Нет, от такого, как Некрич, не только при первой возможности к кому угодно сбежишь, от него босой на Северный полюс удерешь!
Куда мы, кстати, идем?
– Не знаю, я иду за вами. Вы же сказали, что бывали в этом кафе.
– Ну вот, а я думала, что это я за вами иду и вы меня сейчас выведете. Я же в нем сто лет назад была…
– А я двести.
– Так можно долго ходить друг за другом.
– Всю ночь.
– Значит, мы шли, не зная куда? Получается, мы заблудились?
– Получается.
Мы стояли в неправильной формы дворе, зажатом среди невысоких домов, с гаражами в одном его конце и выходящей на освещенную улицу низкой аркой в другом. Свет сквозь арку падал на три мусорных бака у стены, за которыми происходило какое-то кошачье шевеление.
– Бывают же такие дни,- медленно сказала Ирина,- когда ничего не выходит. Хотели в театр пойти и проехали остановку, хотели в кафе попасть и не нашли…