Темное разделение
Шрифт:
Новая волна страха нахлынула на меня.
Он был еще жив. Падение на некоторое время лишило его чувств, но не сломало ему шею, и теперь сознание возвращалось к нему, он был живой. Он бился и корчился, ужасные хрипящие звуки доносились из его рта, лицо стало багровым. Его глаза надулись, как пузыри, и я с ужасом подумала, что в следующую минуту они вывалятся из глазниц и повиснут на щеках.
Это была пляска повешенного; мертвец стоял в воздухе, в точности как тот, описанный в стихотворении профессора Хаусмена, только этот человек еще не был мертв, он медленно
Темные пятна, цвета сырой печени, разлились по его лицу, и непрестанные мычащие, хрюкающие звуки доносились из его груди. Солнце на мгновение спряталось за тучу, но выглянуло вновь, четко прочертив тени внутри двора. Четырехугольная тень колодезной перекладины и свисающей с нее фигуры резко падала на одну из стен, так что казалось, что два человека содрогаются, бьются и задыхаются.
Дети не ожидали этого, я сразу же поняла. Они думали, что он умрет мгновенно, и, какой бы страшной ни была его смерть, она должна была быть быстрой. Их голоса стали сбивчивыми, и затем пение прервалось. Я увидела, что Энтони непроизвольно двинулся вперед, словно в попытке помочь, но кто-то — я думаю, что это была Робин, — толкнул его назад. Кто-то из детей — и опять я подумала, что это Робин, — снова запел, голос его дрожал и звучал несколько резко, но через мгновение все присоединились к нему.
Время перестало существовать, оно остановилось, и мир сжался до фигуры, корчившейся в петле. Мне показалось, что кто-то приближается к внутреннему двору: раздался звук шагов по коридору, быстрых и сердитых, и я обернулась к двери, думая, что же я буду делать, если кто-то из служителей — жена церковного сторожа, например, — сейчас выйдет. Но шаги удалялись в другую часть Мортмэйна.
Повешенный содрогался, рвался в бессильных спазмах, и казалось, прошли века, хотя все длилось не дольше десяти минут. Веревки на руках его развязались, и он тщетно хватался руками за воздух, слабо пытаясь схватить натянувшуюся веревку и зацепиться за поперечину ворота. Его тень барахталась и содрогалась вместе с ним. Кровь показалась изо рта, язык вывалился. Моча потекла по его ногам, обмочив брюки, и забрызгала верх колодца — при обычных обстоятельствах мне было бы неловко от всего этого, и я не смогла бы описать такое, — но это было только частью ужаса, общего кошмара.
Потом все кончилось. Тело обмякло и повисло, как если бы перерезали шнур, и голова упала на грудь.
Нить жизни оборвалась, как волосок… Как будто задули свечу.
Я вся дрожала, как будто только что пробежала несколько миль, а Мэйзи хныкала. Но дети — теперь, когда они сделали, что хотели, теперь, когда их мщение удалось, — они больше не были возмездием правосудия, они стали вновь детьми, испуганными и потерянными. Младшие начали было плакать, и даже Энтони испуганно поглядывал по сторонам. Лишь Робин оставалась неумолимой и равнодушной.
Я перестала дрожать, подошла к ним и почти опустилась на колени на пыльные плитки. («Шарлотта, твоя юбка!» — воскликнет позже мама.) Они обернулись с какой-то настороженностью и благодарностью, и Энтони сказал дрожащим голосом:
— Мы не знаем, что теперь делать. — Он умолк, и я увидела, что он совсем еще мальчишка. Его волосы падали на глаза, он откинул их назад
Я спросила:
— Какой глубины колодец? Из него поднимают воду?
Его глаза сверкнули с пониманием и облегчением.
Это оказалось не так просто, как я ожидала. Я думала, что мы сможем освободить механизм ворота и опустить тело в глубины колодца. К железному крюку был прикреплен моток толстой веревки со стальным покрытием, и с одной стороны на деревянной раме была рукоять, какая бывает на катках для глажения белья. Но когда Энтони и другие мальчики попытались повернуть ее, они увидели, что с одной стороны она прикручена, и никто из нас не знал, как освободить ее.
(Как же неправа мать Эдварда, утверждая, что леди не полагается разбираться в технике. Хотя нужно отдать должное старой карге: представить себе ситуацию, хотя бы отдаленно напоминающую эту, она не смогла бы даже в самом страшном сне.)
Я все еще прислушивалась к звукам шагов в Мортмэйне, но сделала над собой усилие и сказала самым обычным голосом:
— Нам остается одно — перерезать веревку. У кого-нибудь есть нож? — Смешной вопрос, конечно.
— Я могу попробовать достать его на мойке, — сказала довольно робко одна из девочек.
— Очень хорошо, но смотри не попадись.
Она поспешила прочь, а мне пришло на ум, что я с ними в сговоре о краже, хотя уже на фоне сговора об убийстве кража ножа не показалась мне такой уж преступной.
Мы молча ждали. Еще одна мамина заповедь: леди всегда может найти тему для беседы, но в такой ситуации даже она вряд ли смогла бы что-нибудь предложить.
Девочка вернулась быстрее, чем я думала. Она принесла нож с широким лезвием и передала его Энтони. Она была уверена, что ее никто не заметил.
И снова дети работали вместе — молча и с абсолютным пониманием действий друг друга. Энтони снова вскарабкался на парапет, оттуда залез на вертикальный столб, а затем сел на поперечину верхом. Она зловеще заскрипела, но оказалась достаточно прочной. Казалось, что он не боится сидеть прямо над самым колодцем; не знаю, как у других, у меня сердце билось в горле от страха, потому что если бы он потерял равновесие…
Но он продолжал продвигаться по перекладине и наконец нашел положение, в котором он мог перерезать веревку. От движения она стала раскачиваться, и несколько раз мертвец ударялся о черные кирпичи парапета. Под весом Энтони перекладина стонала, как души тысячи грешников, и мое сердце по-прежнему страшно билось, поскольку она могла надломиться.
Но она оказалась прочной. Веревка начала рваться, мертвец перестал биться о края колодца и вновь начал крутиться. Тут Энтони сказал: «Пошла!», и последние нити веревки разорвались.
Мертвец полетел в жерло колодца с таким звуком, как будто четыре фурии решали его судьбу, и спустя некоторое время, которое показалось нам вечностью, мы наконец услышали глухой, мертвый всплеск воды. Трудно описать, даже сейчас, как поразил меня этот звук. Он был черным, гнетущим, и я подумала: даже для такого злого существа это ужасная смерть, мы приговорили его к сырой одинокой вечности там, внизу.