Темное разделение
Шрифт:
Пока мы с Мэйзи шли за Робин, я вдруг почувствовала такое сильное желание к Флою, что это принесло мне почти физическую боль, и затем я возжелала моих погибших детей, Виолу и Соррел, даже больше, чем Флоя. В прошлом году в это время я все еще тайно встречалась Флоем в том высоком доме в Блумсбери, и я вспомнила теперь, что в это время в прошлом году Виола и Соррель не были даже мельчайшими крупицами жизни, стремящимися к развитию.
Я не представляла себе, что мы здесь еще увидим и как Робин и ее друзья собирались «поступить» с людьми, которые приходили сюда и забирали детей в публичные дома. На тот момент я, думается, все еще ждала, что окажусь свидетелем детских проказ; небольшого восстания групки детей, и я не до конца верила в историю с людьми-свиньями. Думать так снисходительно было моей ошибкой. Искренне надеюсь, что я не успела нечаянно заразиться самодовольством Эдварда (и его матери)!
Пока Робин вела нас вниз по грязным пролетам, я боялась встретить кого-либо из руководства, кто спросил бы, что мы здесь делаем, и когда я спросила ее, где же обитатели этих мест, она пожала плечами и сказала, что никому не позволено гулять здесь, разве что в перерывах на отдых.
— А когда бывают перерывы на отдых?
— Я не слежу за временем. Перерыв на отдых — перед сном.
— Где сейчас все?
— В Цехах.
Заглавную букву нельзя было не заметить.
— В Цехах?
— Работают, конечно. Это работный дом. — Это было сказано нетерпеливо, и я была так зла на себя за глупый вопрос, что замолчала.
К моему удивлению, Мэйзи спросила, какой работой здесь занимаются.
— Всякой. Какая есть. Женщины моют или шьют. Почтовые мешки и все такое. Это — из легких работ.
— А что делают дети?
— Мы ходим на уроки, так что они могут сказать, что нас научили читать, писать и считать. Но мы работаем в Цехе бедняков днем и время от времени помогаем нянчиться с младенцами.
— Младенцами? У вас здесь есть маленькие дети?
— Несколько. Они в другой части здания, потому что все время орут.
— Они родились здесь? Или их приносят сюда, чтобы передать на усыновление?
— Не знаю, родились ли они здесь. Никогда не слышана, чтобы их усыновляли. Обычно они здесь, потому что никому не нужны.
Я поймала сдержанный всхлип Мэйзи, но прежде чем смогла заговорить, Робин сказала:
— В основном мы моем. Посуду или в прачечной. Оттуда можно незаметно улизнуть. Как сейчас.
— Да, я поняла. А мужчины? Что они делают?
— Не знаю. Я мало знаю о мужчинах. Кто-то сказал, они работают в каменоломнях.
Мы приблизились к полуоткрытой двери, и Робин заставила нас остановиться. Она подкралась к двери, посмотрела внутрь и, видимо удовлетворенная, подала нам знак, чтобы мы шли дальше. Мэйзи поспешила вперед, но я заглянула в помещение.
Лучше бы я не делала этого. То, что я увидела в этой комнате, я запомню до конца своих дней. Словно я заглянула в ад, но это был холодный ад, ад без надежды — и это было ужасно. Ряды женщин — всех возрастов, на каждом лице отпечаток одной и той же беспомощной, безнадежной покорности. Все коротко остриженные, в одинаковых платьях и безразмерных туфлях, все склоненные над работой в ужасном терпеливом унижении без надежды получить элементарную благодарность.
Не останавливаясь ни на секунду, они расплетали толстые мотки спутанных просмоленных веревок на отдельные длинные нити. Даже оттуда, где я находилась, мне было видно, как натерты их руки, теребящие концы клейкой, грязной пеньки: их руки были испещрены старыми язвами, и некоторые раны кровоточили.
Выло невозможно себе представить, чтобы женщины, собравшись вместе для выполнения какой-либо работы, хранили гробовое молчание. Я вспомнила утренники благотворительного шитья, которые мать Эдварда иногда устраивала, чтобы приготовить теплую одежду для Трансвааля, и все церковные и больничные работы, куда сама ходила, и подумала, что те собрания были шумными как стая скворцов. Но эти бедные забитые создания не произносили ни слова. И затем в моем поле зрения появилась фигура — ужасная великанша-людоедка, одетая в зловещую серую униформу, и женщины возле нее, казалось, раболепно сжимались и затем удваивали свои усилия.
Робин, увидев, что я по-прежнему стою в дверях, схватила меня за руку и потянула дальше по коридору.
— Жена церковного сторожа, — прошептала она со злостью. — Если она увидит нас, то точно выпорет меня хлыстом.
Мы быстро пошли по пролетам; моя рука крепко сжата детской рукой. Только когда нас нельзя было уже услышать, я спросила:
— Робин, что делают эти женщины?
— Щиплют паклю. — Опять этот издевательский тон «неужели ты ничего не знаешь?».
Тут впервые оказалось, что Мэйзи обладает большими познаниями, чем я:
— Это старые обрезки веревки, мэм. Это начало работы. Их расплетают, вычесывают деготь и паклю, а затем используют на кораблях или где-нибудь еще. Латают швы и затыкают дыры. Мой отец это называл «уплотнять швы».
Я подумала, что на месте этих женщин я бы взбунтовалась и потребовала, по крайней мере, лучшего освещения и отопления и права разговаривать с соседками. И затем вдруг усомнилась. Что я знаю о том, что значит быть бездомной, что я знаю о том, когда за душой нет ни пенни и когда можно умереть с голоду?
Робин провела нас сквозь длинную комнату с голым деревянным полом и слишком высоко расположенными окнами, чтобы пропускать достаточное количество света. Узкие кровати стояли вдоль стен, сама комната была разделена импровизированной стеной с железными прутьями и дверью посредине.
— Здесь спят взрослые, — сказала она безразлично. Женщины здесь, мужчины там. — И опять скользнула своим взглядом, не по годам взрослым. — Специально так сделано, чтобы они не завели детей.
Но и без стены в клетке невозможно было представить, чтобы в этом месте появились дети. В обеих секциях не было ничего, кроме узких кроватей. Ни одного коврика на полу, ни одной картинки на стене — никаких украшений, тумбочек у кроватей, никакой утвари или фотографий любимых. Ничего. Безжалостное забвение самой личности обитателей, удушение личной жизни — все это настолько шокировало, что я произнесла с яростью:
— Мэйзи, чего бы это ни стоило, я не допущу, чтобы твой ребенок оказался здесь!