Темное солнце
Шрифт:
Надежда изнуряет. Надежда выматывает. Не утешает, а точит.
И мозг ослабил хватку. Я перестал вслушиваться, осмысливать, ждать. Перестал надеяться.
Покачиваюсь на волнах.
Мне все лучше и лучше.
Питать надежду – слабость. Принять безнадежность – сила. Я делаю выбор.
Я больше не цепляюсь. Я дрейфую.
Покачиваюсь на волнах.
Мне все лучше и лучше.
Мир и согласие…
Сознание открывается химерам, зыбким, струящимся мечтам, они отрывают меня от жестокой действительности. Я погружаюсь в апатию, покидаю зоны чувствительности
Забвение благотворно. Почти не страдаю от жажды, уже ни мурашек, ни судорог, ни зуда, ни озноба.
Под конец моего плавания угадываю финал. Предел всех физических мучений. Смерть нужна, чтобы пресечь страдания. Смерть протягивает нам руки. Она милосердна. Дружелюбна. Желает нам добра.
Покачиваюсь на волнах.
Мне все лучше и лучше.
Время делается тяжелым, вязким. Неподвижным.
Погружаюсь в оцепенение, полное полупрозрачных видений, приятных, неприятных, безразличных… Попеременно всплывают лица, подобно парусам, колеблемым ветром… Мне не скучно. Я попал в чудесную компанию. Я переговариваюсь с прошлым. Рядом со мной пристроилась Нура и болтает без умолку. А вот и мама… Мелькнули могучие плечи дядюшки Барака. Все, кто обо мне заботился, пришли к моему изголовью, они веселы, снисходительны и полны любви.
Я окунулся в воспоминания, ни о чем не жалею, ни на что не жалуюсь, никуда не стремлюсь. Настоящее меня не мучает, будущее исчезло.
Покачиваюсь на волнах.
Мне все лучше и лучше.
Чем глубже я проваливаюсь в себя, тем безразличнее мне мое тело, одеревеневшее от холода и сырости. Я его покидаю. К чему открывать глаза – и ничего не видеть? Говорить – и не быть услышанным? Отдавать приказы затекшим рукам и ногам?
Я в полусознании? Или в полуобмороке? Не знаю, бодрствую я или сплю. Меня укачивают то ли волны, то ли мысли.
Дивная пресыщенность.
Действительность меня уже не ранит.
Покачиваюсь на волнах.
Мне все лучше и лучше.
Мысли исчезают, не успев родиться. Невнятные… Теснятся отголоски, но отголоски чего? Еще слышу, как кровь шумит в ушах, глухое, медленное биение… Иногда во рту какое-то всасывание.
Тусклые сумерки, да?
Летучий взгляд Нуры. И подернулся пеленой.
Хорошо. Приятно. Упоительно.
Оцепенение.
Покачиваюсь.
Уже нет…
Сияние.
Свет выходит на поверхность. Нарастают запахи. Порхают звуки. Нагнетается жизнь. Легкие наполняются воздухом.
Гармония.
Мое естество трепещет, я открываюсь всем измерениям вселенной, составляю единое целое с водой, землей и солнцем, соединяюсь с вибрацией миров.
Красота.
Мои веки сомкнуты, но я чувствую, как меня пронизывает свет, он соблазняет меня, наполняет радостью. Я счастлив.
Благодарность.
Я томлюсь, мурлычу, покачиваюсь между желанием и удовлетворением, в самой точке равновесия между довольством и нетерпением.
Благоденствие.
Благоденствие бытия. Наслаждаться и возрождаться. Как известно посвященным, существование мгновенно себя обнаруживает.
Я мягко вернулся в жизнь.
Вокруг меня по-портновски сидели женщины в тяжелых черных париках, их взоры были прикованы к моему ложу. Едва я открыл глаза, они заулыбались, одна затянула песню, и все в унисон ее подхватили. Они мерно покачивались в трансе вперед и назад, послушные внутреннему ритму. Их резкие пронзительные голоса взлетали в сумерках, отражались множественным эхом, говорившим о немалых размерах помещения. Ритуал уже отделился от меня и пошел своим ходом, набирая силу.
Тело было еще неподъемно тяжелым для меня. Лишь глазам удавалось совершать быстрые микродвижения, они торопились определить, куда меня занесло. Святилище, затопленное влажной духотой, рассекали полосы света, струившегося из узких оконец в самом верху. Мы под землей?
Литургическое пение умолкло. Одна из женщин подошла к каменному колодцу, подняла ведро, поставила его у моих ног. Четыре других схватили тряпицы, намочили их в ведре и принялись меня омывать.
Я понял, что обнажен и множество подведенных глаз уставились на мой член.
Меня кольнуло беспокойство. Может, у меня эрекция? Вроде бы нет… Что они пялятся? Но не важно! Там, откуда я пришел, приличия никого не волновали. Я в эйфории возрождения, да еще окружен и обласкан женщинами, и у меня вполне мог сделаться отменный стояк.
И все же я из любопытства приподнял голову. Нет, мой член лежал смирно. Но они не спускали с него глаз! Когда одна из них возложила на него увлажненную газовую ткань, ее соучастницы завороженно вздрогнули. Что у них на уме?
Закончив омовение, они напоили меня и накормили. Не вовлекая меня в разговор, они беседовали на незнакомом диалекте, хотя отдельные слова я понимал.
Прошло несколько дней и ночей. По непонятной мне причине восстановление шло медленно. С женщинами я почти не общался, но не столько из-за языковых различий, сколько из-за того, что при всем их внимании ко мне они не стремились установить со мной контакт. Покорные, послушные, лишенные собственных устремлений, они методично занимались своим делом. Каким? Они служанки? Целительницы? Стражницы? Жрицы любви? Их глаза ярко вспыхивали только при взгляде на мои гениталии, и взоры погасли, когда я прикрылся.
Силы прибывали, я становился обычным Ноамом. Восстановилась даже маленькая перепонка между средним и безымянным пальцем. Эти два сросшихся пальца были моей родовой особенностью, клеймом. Как я ни разглядывал руку, как ни крутил ее во все стороны, я не заметил и следа операции, предпринятой мною в Кише, когда я рассек эту перемычку. Я снова обрел родовую черту моего деда, отца, моего сына Хама и, позднее, Авраама.
Постепенно исчезла скованность конечностей, и я готов был встать на ноги. При первых моих шагах вокруг ложа сиделки поддерживали меня, не подымая глаз и избегая моего взгляда. Однажды утром я решительно дал им понять, что больше не нуждаюсь в их поддержке. Когда я покидал насыщенную влагой залу, самая старшая из женщин подала знак, и остальные хором затянули гимн. Что они прославляли?