Темные реки сердца
Шрифт:
– Спенсер! Вы меня слышите, Спенсер?
Голос Валери эхом доносился до него в длинном тоннеле, где он брел между полудремой и настоящим сном, между отрицанием и принятием, между одним адом и другим.
– Спокойнее, теперь спокойнее, не бойся, все о'кей, тебе просто снится.
– Нет. Видишь? Видишь? Здесь, в катакомбах, катакомбах.
– Это только сон.
– Как в школе, в книгах, на картинах, как в Риме, жертвы, вниз в катакомбы, но хуже, хуже, хуже...
– Ты можешь уйти от этого. Это только сон.
Он
– О Господи, о Господи, Боже мой!
– Вот, возьми меня за руку. Спенсер, ты слышишь меня? Держись за мою руку. Я здесь. Я с тобой.
– Они так боялись, боялись, были одни и боялись. Ты видишь, как они напуганы? Одни, их некому услышать, некому, никто, кто бы понял, как напуганы. О, Иисус, Иисус, помоги мне, Иисус!
– Пойдем, держись за мою руку, вот так, так хорошо, держись крепче. Я здесь, совсем рядом с тобой. Ты больше не один, Спенсер.
Он держался за ее теплую руку, и каким-то образом она уводила его от этих слепых белых лиц, молчаливого крика.
Увлекаемый силой этой руки, Спенсер плыл, легче воздуха, вверх из глубины, через темноту, через красную дверь. Не через дверь с влажными отпечатками рук на пожелтевшем от времени белом фоне. Эта дверь была целиком красной, сухой, покрытой слоем пыли. Она открывалась в сапфирово-синий свет. Черные кабинки и стулья, отделка из полированной стали, зеркальные стены. Пустая площадка для оркестра. Несколько человек, спокойно выпивающих за столиками. В джинсах и замшевом пиджаке вместо юбки с разрезами и черного свитера, она села на высокий стул у стойки рядом с ним, потому что обслуживали очень медленно. Он лежал на надувном матрасе, обливался потом и дрожал от озноба, а она была на этом стуле, как на насесте. Но они были на одном уровне, держались за руки и оживленно болтали, как старые друзья, а сзади шипела лампа Кольмана.
Он понимал, что бредит, но не волновался. Она была такой красивой.
– Почему ты приходил в мой дом в среду вечером?
– Разве я уже не говорил тебе?
– Нет, ты постарался уйти от ответа.
– Хотел узнать о тебе.
– Зачем?
– Ты ненавидишь меня?
– Конечно, нет. Я просто хочу понять.
– Вошел в твою квартиру, гранаты влетают в окна.
– Ты не мог уйти, когда понял, в какой я беде?
– Нет, не мог позволить тебе погибнуть в канаве в восьми-десяти милях от дома.
– Что?
– Или в катакомбах.
– После того как ты понял, что я в беде, почему ты полез в это дело?
– Я сказал тебе. Ты мне понравилась с первого раза, когда мы встретились.
– Но это было всего лишь во вторник вечером! Я чужая для тебя!
– Я хочу...
– Чего?
– Я хочу... жизни.
– У тебя нет жизни?
– Хочу жить... с надеждой.
Помещение бара куда-то исчезло,
По электрическому проводу, спадавшему петлями, бежал паук, и его искаженная тень металась по пятнистым белым безобидным лицам.
Потом снова возник зал бара. И он сказал ей:
– Ты хороший человек.
– Ты этого не можешь знать.
– Теда.
– Теда о каждом думает, что он хороший человек.
– Она была так больна. Ты заботилась о ней.
– Только пару недель.
– Днем и ночью.
– Не такое уж великое дело.
– А теперь со мной.
– Я еще не выходила тебя.
– Чем больше я узнаю тебя, тем лучше ты оказываешься.
Она сказала:
– Черт возьми, может быть, я святая?
– Нет, просто хороший человек. Слишком саркастичный, чтобы быть святым.
Она засмеялась.
– Я не могу помогать тебе, чтобы нравиться, Спенсер Грант.
– Это очень мило. Начинаем узнавать друг друга.
– Ты полагаешь, мы этим занимаемся?
Импульсивно он произнес:
– Я люблю тебя.
Валери замолчала так надолго, что Спенсеру показалось, он снова потерял сознание.
Наконец она сказала:
– Ты бредишь.
– В этом нет.
– Я сменю тебе компресс.
– Я люблю тебя.
– Ты лучше успокойся, постарайся немного отдохнуть.
– Я всегда буду любить тебя.
– Успокойся, странный человек, – сказала она с выражением, какое, как он верил и надеялся, было проявлением нежности. – Просто успокойся и отдохни.
– Всегда, – повторил он.
Признавшись себе, что надежду он обрел в ней, Спенсер испытал такое облегчение, что погрузился в темноту без катакомб.
Спустя много времени, неуверенный, проснулся он или продолжает спать, в полусвете, который мог быть рассветом, сумерками, накалом лампы или холодным, без источника, свечением сна, Спенсер изумился, услышав, как он сам произнес:
– Майкл.
– Ах, ты пришел в себя, – сказала она.
– Майкл.
– Здесь нет никого по имени Майкл.
– Ты должна знать о нем, – заявил Спенсер.
– О'кей. Расскажи мне.
Ему хотелось бы видеть ее. Но перед глазами маячили свет и тень, не было даже расплывчатого силуэта. Он сказал:
– Ты должна знать, если... если собираешься быть со мной.
– Расскажи мне, – поддержала она его.
– Только не возненавидь меня, когда узнаешь.
– Я не так-то легко способна возненавидеть человека. Доверься мне и расскажи. Доверься. Спенсер. Кто это Майкл?
Его голос был прерывистым:
– Умер, когда ему было четырнадцать.
– Майкл был твоим другом?
– Он был мной. Умер в четырнадцать... не был похоронен, пока ему не стало шестнадцать.
– Майкл был ты?