Темный город
Шрифт:
Но вот и вернулся - выставил на стол разом две большие сумки, которые битком были набиты бутылками дешевой водки.
– И что, и закуски никакой не купил?..
– с обреченностью смертника спросил Михаил.
Но тут на стол откуда-то посыпались пакеты с чипсами, Михаила хлопнули по плечу, сказали, что "все сейчас будет нормалек" - и поднесли первый стакан до краев наполненный прозрачной отравой.
А дальше был бред - то идиотское, отчаянное застолье, когда компания упивается до скотского состояния, когда влекут самые примитивные инстинкты. И я не стану описывать этого - скажу только, что гнилая плоть клокотала, пенилась, исходила болезненным жаром на кухне, вливала в себя водку, издавала грубые, противные естеству звуки. И это продолжалось не один день были какие-то перерывы, были драки, были перемирия, а потом водка закончилась.
– ...А твоя женка то - бабенка что надо. Теперь с нами будет пить...
До первой получки, каждый день поздно вечером, разбитым, изможденный Михаил добирался до своей квартирки, и одного только хотел - упасть поскорее на кровать, да и провалиться в забытье. А дома его поджидала ненавидящая его жена, и ворчала, что он загубил ее жизнь. Он лениво, обречено переругивался с ней, и никуда уже не стремился - ждал только, когда получит деньги, чтобы забыться...
И вот все три дружка получили какое-то количество банкнот, и рассчитали так, чтобы хватало на каждый вечер - по две бутылки - до следующей получки. И вот какой установился у Михаила распорядок дня: рано утром мучительный, адский, болевой подъем. Весь день - болезненное движение через что-то темное, постоянное чувство изможденности, усталости. Вечер - он, два дружка, его жена - все сидят на кухне, перед ними - две стремительно опустошаемые бутылки водки; ругань, хохот, пьяные хоровые песни, снова ругань, иногда мордобитие, перемирия, ругань, хохот... Иногда дружки убирались восвояси, иногда - оставались ночевать в спальне супругов - храпели на полу; ну а Михаил, совсем опустившийся, на бомжа похожий, лежал в забытье, рядом со смердящей тушей жены. На следующее утро все повторялось - это жена поливала их холодной водой, и вообще: проявляла неиссякаемую энергию, лишь бы только вытолкать их на работу. И это, с незначительными изменениями, продолжалось не месяц, не два - это целый год. И за все это время Михаил не разу не попытался разорвать этот адов круг - ему казалось, что, измени он хоть что-то, так все станет еще хуже - о том же видении, которое посетило его в парке, а тем более, о своих тогдашних клятвах и порывах, он так ни разу и не вспомнил...
И вот, спустя год, их стал раздражать собачий, продирающийся через тонкие бетонные стены вой. Собака выла настолько заунывно, что их бессвязные разговоры разрушались; слова и обычные и матерные застывали где-то на языке... Так продолжалось целый час, и вот когда была начата вторая бутылка водки, то решено было пойти, "заставить эту псину заткнуться". Жена настояла, чтобы гнали Михаила - они уже не боялись его отпускать, так как он за все эти шесть месяцев ничем не выделился из их пьяного гниения. Он и сам чувствовал только раздражение к нарушившим их обыденность псине, и думал только о том, как бы поскорее с этим покончить, да вернуться, чтобы ему осталось еще хоть что-то от второй бутылки (иначе, ему стало бы дурно - он как наркоман пристрастился к своей доле от этих двух бутылок).
Он знал, что слышимость лучше с верхнего этажа. К ним самим приходили соседи снизу, требовали, чтобы "...прекратили это безобразие - ни сна, ни покоя" - даже и милицию вызывали, но потом привыкли, как привыкают люди живущие возле большой автострады к постоянному реву машин. И вот Михаил позвонил в дверь квартиры, которая находилась прямо над их. Дверь приоткрылась, при ярком электрическом свете показалось испуганное личико девочки лет пяти. Она тихим-тихим голосочком прошептала:
– Вы сосед снизу, да?
– Да.
– ответил Михаил.
– Хорошо. Тогда я вас впущу. Мама сказала, чтобы я незнакомых не пускала, а раз вы сосед, вас можно впустить. Вы побудете у нас, пока мама не вернется. Пожалуйста, мне очень страшно...
И она распахнула перед ним дверь - Михаил ослеп от электрического сияния (ведь у них на кухне горела слабая, да к тому же залепленная грязью лампочка). Он так и замер на пороге, но тут девочка подхватила его за руку:
– Проходите, проходите. Нельзя стоять на пороге! Нельзя дверь нараспашку держать!.. На лестнице так темно!..
Михаил шагнул вперед, и тут же внизу сильно хлопнула дверь его квартиры, и раздался возглас одного из дружков, который спрашивал, куда он, Михаил, пропал. Еще за мгновенье до этого Михаил непременно крикнул бы в ответ, чтобы водку без него не пили, но теперь уже что-то изменилось - он еще и не понимал, что именно - он просто доверился этой девочке, а она уже закрыла за его спиной дверь - он слышал, как щелкнули два замка, да потом еще и цепочка звякнула.
– Что же вы с закрытыми глазами стоите?
Действительно: он закрыл от слишком яркого света глаза, да и забыл об этом. Но вот уже открыл, увидел широкую, всю наполненную белым светом прихожую; под потолком висело несколько праздничных шаров, на полочках сидели, внимательно глядели на него своими большими, синими глазами куклы. Возле его ног стоял большой колли, смотрел Михаилу прямо в глаза:
– Вот видите, видите!
– воскликнула девочка, которая утопила свои ручки в шерсти колли.
– Вы слышали, как он выл? Никогда так не выл, а вы пришли, и сразу перестал. Вы не представляете, как мне страшно было! Мне же мама вчера "Снежную королеву" читала. А сегодня, как осталась одна - подошла к окну, смотрю - одна снежинка с той стороны прилипла и расти-расти стала! Как страшно стало! Я сразу бежать, и в ванной закрылась! Стою там в темноте, слушаю. Слышно, как ветер воет, а тут вдруг наш Бин завыл! Я знала, что Она в квартиру через стекло прошло! Я даже ее шаги слышала - она все искала меня, хотела унести в свой ледовый дворец!.. И я еще за Бина боялась - ведь она могла его заморозить! Как же долго я там простояла, а потом вы позвонили! Мне так страшно было из ванной выбежать, и дверь вам открыть. Но я страх переборола, и снежная королева ушла. Теперь она больше не придет за мною, потому что узнала, какая я смелая...
Все это время она с жалость глядела на Михаила, и вот, после некоторой паузы, молвила:
– А мне вас так жалко! Вы такой больной - у вас кожа совсем белая, даже зеленая; и вы все щетиной покрылись! Ой, у вас наверное, температура высокая. Хотите я вас градусник дам?.. Надо врача вызвать. Хотя вы, наверное, не любите врача? Вот и я раньше не любила - боялась, что он придет и невкусных лекарств выпишет. А потом мама объяснила, что врач хороший, что он хоть и не вкусные, но очень полезные лекарства прописывает, он о здоровье нашем беспокоиться. Так что вы не бойтесь врача - давайте, я позвоню...
– Нет-нет, - прошептал Михаил.
– Мне не тот врач сейчас нужен...
– Ой, а что это вы заплакали? Не плачьте, пожалуйста, а то я сейчас сама...
И действительно, девочка заплакала - тогда Михаил отступил на шаг, и повалился на колени:
– Нет, ты только не плач. Что ж ты плачешь из-за меня. Девочка, я же дрянь...
– Зачем вы ругаетесь?.. Такое плохое слово...
– Да - видишь, какой я... Я очень плохой человек. И вот сейчас очень дурно себя чувствую - в душе дурно... То есть... Я все равно пьяный... И это пьяное, подлое покаяние. Понимаешь, я и так подлец, и вдвойне, и втройне подлец, что тут мерзости свои выговариваю. Я вообще не должен был заходить. Ты дверь мне открой...
И тут электрическая трель наполнила коридор.
– Ой, это, наверное, уже мама вернулась...
– Подожди, подожди, не открывай...
– слабым шепотом взмолился Михаил. Ты сначала в этот... в глазок посмотри - может, это они, которые меня опять возьмут. Ты смотри - если мама, так конечно - гони меня прочь - все равно конченный я человек; ну а если они - ты уж пожалуйста не открывай. Пожалуйста, пожалуйста - не открывай...
Девочка ничего не ответила, порхнула к двери, и в какое-то мучительное мгновенье он подумал, что она не послушалась его, что сейчас вот распахнет дверь - и шагнут, словно жуткие, неумолимые призраки ОНИ, подхватят, вновь понесут в ту узкую, душную преисподнюю. Теперь он хоть выглянул из того раскаленного, темного колеса в котором целый год вращался - теперь он почувствовал ноющую, жгущие отвращение и к тому что было, и к самому себе. А еще он испытывал горечь от которой слезы катились, горечь от которой вопить хотелось - от того, что он так бессмысленно губит свою жизнь. И он понимал, что это только начало его пробуждения, что ему еще многое предстоит понять, вспомнить; и знал, что, если они его подхватит, то он опять не выдержит, опять начнет пить, и на следующее утро, и на утро за ним, и через месяц, и через год, и до самой его смерти будет тянутся, и наконец пролетит в один туманный, бессмысленный миг - бред. Он знал, что они за двери, он слышал их приглушенные голоса: "Да слышал я - он там чего то говорил!.. Да не могли его пустить!.. А я говорю - слышал!..".