Темный карнавал
Шрифт:
– Иди сюда.
– Отойди от меня, Чарли.
– Я просто хочу тебе кое-что показать, Теди. – Его голос звучал тихо, мягко и настойчиво. – Ну же, иди… Кыс-кыс-кыс-кыс-кыс! КЫС-КЫС!
Был вечер, примерно через неделю после этого. Пришли старик Медноу и старуха Карнация, за ними молодежь – Джук, миссис Тридден и темнокожий парень Джаду. А следом заскрипели стульями и все остальные – как говорится, и стар, и млад, и сват, и брат. Все со своими мыслями, надеждами, страхами и поводами для удивления. На святыню никто не смотрит,
Все ждали, пока соберутся остальные. По блеску глаз можно было понять, что каждый видит в банке что-то свое. Либо из жизни, либо из бледного отражения жизни, либо из жизни, которая в смерти, либо – и из смерти, которая в жизни… Здесь у всех были свои истории, свои роли и свои слова в них. Знакомые и такие старые, что уже почти новые.
Чарли сидел один.
– Привет, Чарли… – спросил кто-то, оглядев комнату и заглянув в пустую спальню. – А где же твоя жена? Что, опять уехала к родителям?
– Да, опять сбежала в Теннесси. Через пару недель вернется. Вы же знаете Теди. Она вечно норовит улизнуть из дому.
– Это да. Кто-кто, а уж она любит погулять…
Когда все расселись и стих ровный гул голосов, из темноты под навесом крыльца вдруг сверкнули чьи-то глаза. Это был Том Кармоди – Том Кармоди, у которого подгибаются и дрожат колени, а трясущиеся руки безвольно висят по бокам. Том Кармоди, который стоит за дверью, вглядывается внутрь и не решается войти. Том Кармоди, у которого открыт рот, но при этом он не ухмыляется. Да, у него просто слюнявый и обвисший в уголках рот – и никакой ухмылки. Да и лицо – белее мела, как будто по нему как следует пнули ботинком.
Взглянув на банку, старик откашлялся и сказал:
– Какая четкость сегодня. Раньше так не было. Прямо видно, что глаза голубые.
– Да у ней всегда были голубые глаза, – сказала старуха Карнация.
– Не скажи… – проскрипел старик, – в последний раз, как мы собирались, глаза были карие. – Он мигнул, кивнув на банку. – Да и волос другой – русый какой-то. Раньше вроде не русый был!
– И правда! – охнула миссис Тридден. – Другой!
– Никакой не другой!
Том Кармоди, который смотрит на банку во все глаза, и, несмотря на летний вечер, его начинает трясти.
Чарли, который бросает в сторону банки рассеянный взгляд и небрежно закуривает. У него все просто отлично – и в жизни, и в мыслях. В душе его царят мир и покой. Никто, кроме Тома Кармоди, не видит в банке того, чего там не было раньше. Все видят только то, что они хотят увидеть. И их мысли шуршат по комнате частым дождем:
«Это мой ребенок! Мой крохотный малыш!» – вопит мысль миссис Тридден.
«Кажись, мозг!» – думает старик.
За ним темнокожий парень хрустнет костяшками пальцев: «Это мамка наша с Бамбуковой средины!»
Какой-то рыбак посмотрит, поджав губы: «Медуза!»
«Котенок! Кыс-кыс-кыс! – с плеском упадет мысль в череп Джука. – Котенок!»
«И так далее, и тому подобное!» – гаркнет старая, вся покрытая морщинами, мысль старухи, – «ночь, болото, смерть, скользкие бледные морские твари!»
Они помолчали. Потом старик сказал:
– А все-таки, интересно – это он или она? Или так, не пойми чего?
Чарли удовлетворенно качнулся в своем кресле, помял в пальцах сигарету, поднес ее ко рту. И посмотрел на Тома Кармоди. Который уже больше никогда не будет усмехаться, стоя в дверях.
– Сдается мне, что мы никогда этого не узнаем, – сказал он, – да, что-то мне подсказывает. Что не узнаем. – Он усмехнулся.
Это была просто такая штука в банке – из тех, что передвижной цирк возит по маленьким городкам и показывает за деньги, разбив шатер где-нибудь на отшибе. Бледная гадость, которая плавает в спиртовом растворе и смотрит на тебя своими мертвыми глазками, но так ничего и не видит…
The Lake
Озеро
Небо уменьшили до моего размера и бросили его над озером Мичиган. Добавили туда несколько орущих детей с мячами, прыгающими по желтому песку, парочку чаек, ворчащую маму – и меня, который, пытается вырваться из мокрой волны, придя к выводу, что мир стал слишком мутным и водянистым.
Я выбежал на берег.
Мама вытерла меня пушистым полотенцем.
– Стой там и сушись, – сказала она.
Я стоял «там» – и смотрел, как солнце по очереди слизывает с моих рук водяные бусинки. И как мое тело заменяет их крупными мурашками.
– Ну и ветрище, – сказала мама, – надень свитер.
– Сейчас, только посмотрю на мурашки, – сказал я.
– Гарольд, – сказала мама.
Я надел свитер и стал смотреть, как волны поднимаются и обрушиваются на берег. Они не просто обрушивались. Они старались сделать это с особой зеленой грацией. Даже пьяный не смог бы рухнуть на песок так грациозно, как эти волны.
Был сентябрь. Самый его конец, когда уже совсем грустно, причем без всяких причин. И берег был такой огромный и пустынный, и на нем не больше шести человек. Даже дети не хотели больше гонять мяч. Этот ветер со своим свистом навевал на них тоску. Они просто сидели и смотрели, как по бескрайнему берегу гуляет осень.
Как один за другим заколачивают свежими досками киоски с хот-догами, запечатывая внутри горчичные, луковые и мясные запахи, которые радовали нас все лето. Как будто заколачивают гробы. Крышку за крышкой, дверь за дверью. А дальше прилетает ветер и ворошит песок. Он уже сдул все следы, оставленные миллионами ног в июле и в августе. Сейчас (в сентябре) здесь были только следы от моих теннисных туфель и от ног Дональда и Делаус Шабольд. В самом низу, у кромки воды.
Над тротуарами, как тюлевые занавески, взлетал песок. Карусель укрыли брезентом, и все лошадки застыли в воздухе на своих латунных шестах, продолжая скалить зубы и мчаться галопом. Теперь музыку им играл ветер, громко просвистывая мелодию сквозь брезент.
А я стоял «там». Все остальные сегодня в школе. А я – нет. И завтра утром я уже буду ехать на поезде – на запад, через Соединенные Штаты. Мы с мамой приехали сюда совсем на чуть-чуточку.
И здесь была такая пустынность, что в ней хотелось побыть одному.