Темный путь. Том первый
Шрифт:
Порой Лена оспаривала или поправляла Надежду Степановну.
— Ах, мама! Это было не в Люцерне, а в Интерлакене. Помнишь, еще нас возили на лодках в часовню к Вильгельму Телю?
— Ну, да! да! — точно соглашалась Надежда Степановна. — Я забыла… А вот в Неаполе, я тебе скажу, просто рай земной! Море голубое, голубое, как аквамарин.
— Аквамарин зеленый, мама!
— Ну да я там не знаю, но прелесть, прелесть. Только грязь везде и эти, знаешь ли, оборванцы лаццарони… голые, грязные… все бегут за тобой и просят: байокко, синьора! байокко! А ослы
— Это римлянки, мама!
— Нет! Неаполитанки.
— Римлянки, мама! Еще у них фартучки все вышитые…
— Ну, ты лучше меня помнишь…
XCI
В этих рассказах часа полтора пролетало на курьерских, и Ефрем вошел с докладом, что кушанье готово.
За столом продолжалась все та же бесконечная серия воспоминаний.
— Это вот мы в Париже купили — нового металла, — говорила Надежда Степановна, указывая на металлические черенки ножей и вилок. — За две дюжины… что мы дали, Лена?
— Шестьдесят франков, мама, — ответила Лена, с аппетитом поедая зеленые щи со свежей жирной сметаной и заедая их ватрушкой.
— Вот уж там так мы этого не видали. Там ни щей, ни квасу. Вон он черного хлеба искал (и она указала на Ефрема), так над ним там смеялись. Pain du seigle… Cela bon pour les chevaux et les russes… («Ржаной хлеб… хорош для лошадей и русских»,) — говорят… Ха! ха! ха!
— Ведь они, сударыня, нехристи, католики… (вмешался Ефрем). Они праведного хлеба не знают… прости их Господи! Наш хлеб все святые угодники ели, а у них, смею доложить, какие же угодники? У них все одни патеры да ксендзы.
— А помнишь, мама, как Агафье в первый раз пришлось шляпку надеть… Ах, ты не можешь представить, Вольдемар, сколько с ней было хлопот. Насилу, насилу уговорили надеть. Надела, взглянула в зеркало, сбросила ее, убежала и в слезах!.. Ха! ха! ха! Целый вечер проплакала.
— А вот этот стакан мы в Карлсбаде купили. Видишь, и вид карлсбадский на нем. Не помнишь, Лена, что мы дали за него? — И она показывала граненый стакан с видом Гиршеншпрунга. — Там мы еще третьяго года были. Я от печени лечилась. У меня, знаешь, завалы в печени и камни. Боль такая ужасная поднимается. Просто мученье адское. Теперь лучше стало.
— Что же вы дольше не жили заграницей?
— Нельзя… Я бы осталась хоть век, — так мне полюбилось… И ей очень понравилось… в особенности Париж, опера… Больше трех лет нельзя… Через год опять можно.
— Вы часто бывали в опере?
— О, часто! — вскричала Лена.
— Частенько… раза три в неделю, а потом еще в этом, как бишь его, Лена?
— В Одеоне.
— Да! да! В Одеоне! А зимой мы, знаешь ли, тоже в Опере были, но только в маскараде… Ну, там шумно, шумно… Все эти метресски безобразничают. По мне гадко!
XCII
После обеда мы остались с Леной вдвоем. Все молодое ушло или убежало
Старое завалилось спать, так что мы буквально остались вдвоем.
Мы уселись в любимой нашей угловой на угловом мягком, турецком диванчике, говорили вполголоса, шептались, хихикали или молча смотрели друг другу в глаза и слушали тишину, которая изредка прерывалась неясными звуками, храпением или жужжанием одинокой мухи, ожившей после долгой зимней спячки. Нам обоим было хорошо. Сердца у обоих тихо радовались, и мне кажется, или казалось, по крайней мере тогда, что если бы жизнь, вся жизнь улеглась в такие часы, то блаженнее их ничего нельзя бы было придумать.
— Лена! — спросил я. — А помнишь Мирона, старого Мирона, который возил нас через пруд на душегубке?
— Еще бы не помнить! Как теперь гляжу на него. Рот раскроет, глаза вытаращит… такой смешной!
— Он умер третьего года весной.
— Умер! — И она тихо перекрестилась. — Царство ему небесное!
— Лена, а помнишь, как он раз забыл за нами приехать?
— Еще бы! Ты тогда был такой смешной. Все хныкал… чуть не расплакался.
— А ты была такая храбрая, сбиралась ночевать под кустиком.
— Ах! Помнишь, какой чудный, чудный был вечер! Тишина, тишина, и звездочки одна за другой… тихо, тихо… замигали…
— А помнишь Ламской пруд и нашу купальню?
— Еще бы!
— А помнишь, как ты тонула?
— Не смей, не смей об этом вспоминать!.. Слышишь, я не позволяю!!
И она вся покраснела, схватила меня за руку и зажала мне рот.
Я смеялся и все-таки вспоминал про себя, как раз она вышла из купальни, зашла глубоко в омут и, не умея плавать, начала тонуть; как я увидал это и, сбросив сюртук и сапоги, кинулся в воду и вытащил ее здравой и невредимой. Этот случай, в котором я фигурировал в качестве героя-спасителя, в тихой деревенской жизни был целым событием, о котором передавалось и рассказывалось всем соседям и дальним, и ближним чуть не целых два года.
— Лена, а если бы ты тогда утонула? Если бы я тебя не спас?
— Ну так что ж? Мы теперь не сидели бы здесь с тобой рядом… И только! ха! ха! ха! Ах, какой ты смешной! Мало ли что могло случиться и не случилось.
— Если бы ты утонула, то я бросился бы в воду в том самом месте, где ты утонула, и тоже бы утонул…
— Вздор! Вздор! Не смей об этом говорить… Слышишь, не смей!!
И она схватила меня за руки и смотрела прямо, сурово мне в лицо своими прекрасными голубыми глазами.
XCIII
Строго говоря, ее нельзя было назвать красавицей. У нее был крутой открытый лоб, пухленькие губки и несколько толстоватый, вздернутый кверху носик. Но она была необыкновенно мила, симпатична. С ней сердцу как-то легко дышалось, свободно. С ней чувствовалось что-то теплое, сердечное, родное. И может быть, это вследствие того, что она была необыкновенно проста, откровенна, бесхитростна.
— Лена, — спросил я, — сколько тебе лет теперь?
— Сорок лет, три месяца и два дня.