Тёмный

Она представляла, как он летел вниз – плавно, чайкой раскинув руки, казалось бы, с тем же трагическим изломом. Только не было в них той силы, чтобы оседлать воздух и воспарить над зубастыми скалами.

Бегом, мчаться и не оглядываться, пока никто не увидел.

«Коснулась или нет?»

Запыхавшись, она остановилась

уже внизу, отдышалась и перевела дух. Крадучись протиснулась через узкую щель калитки – шире распахивать нельзя, заскрипит. На цыпочках прошла по влажной траве и присела на скамеечку, как раз под окнами дедовского старого домика.

Они поднялись на вершину холма рано, очень рано. Пока все спят. Увидеть рассвет. Она просила никому не говорить, а то мамка заругает, да дед не отпустит одних.

– Как здорово, что ты привела меня сюда. – Он вдыхал полной грудью, вбирал свежесть соленого моря и хвойный аромат.

Ветер то бил в лицо, то подкрадывался сбоку и настырно насвистывал на ухо свою мелодию. Ощетинившимися соснами, словно выгнутая спина взъерошенной кошки, и ломаными хребтами тянулись горы, зажимая по центру такой маленький, когда смотришь сверху, городок.

«Коснулась?» – не оставляла ее мысль.

Вот он подошел к самому краю, несколько мелких камешков сорвались из-под его ног и полетели по крутому склону туда, где раскрыла свою пасть у самого подножия горы невидимая бездна.

Она стояла сзади, молчала и наблюдала, как он впитывает в себя – от макушки до пят – целебный ялтинский воздух.

– Боже, как красиво, – выдохнул он, закрыв глаза и подставив лицо ласковому утреннему солнцу.

Протянуть руку, дотронуться до спины, чуть-чуть, слегка. Небольшой толчок – он на самом краю, шаг вперед – и пустота.

Маленькая, узкая ручка с коротко стриженными ноготками, под самое розовое мясо, поднялась и на мгновение зависла в воздухе, шаг вперед – и вот, едва касаясь… И он летит.

«Дотронулась?»

Казалось, она видела в мельчайших подробностях, как плавно, раскинув тонкие, словно прутики, руки, он летел вниз. И будто не его крик гремел, отражаясь от каменных гор, а сами скалистые берега гудели, массивные склоны стонали, выли протяжно. Смотрела, словно прокручиваемую туда-сюда в замедленном действии кинопленку, пока его тело совсем не сделалось гуттаперчевым и скрылось за очередным выступом, проскользнув по нему с глухим, едва донесшимся до ее слуха звуком.

«Дотронулась? Коснулась?»

А волны шумели, облизывали крутые ялтинские берега, омывали каменную чашу. Переливалось холодным алюминиевым блеском полотно черного моря, словно макушка великана, и взбитая, пузырящаяся пена проседью обрамляла неровные концы, гуляющие на ветру.

– Что? Уже проснулась, что ли? – перебила ее мысли мать, выглядывая из сеней.

– Угу, – кивнула она, – только что.

– А что лохматая такая? Поди, только голову от подушки оторвала и сразу на улицу, – мать покачала головой, – большая уже, могла бы и сама ради разнообразия причесаться.

Она виновато потупила глаза и прошмыгнула в дом.

Его ждали к завтраку, но он не пришел.

Она тоже ждала. Ждала в напряжении. Вот чья-то тень скользнула мимо калитки. А что, если войдет сейчас – весь в крови, кривой и

грязный, посмотрит на нее? Прямо в глаза посмотрит? Она ждала, затаив дыхание, прикусывая нижнюю губу. Но тень проскользнула и растворилась в ярком солнечном дне.

Потом ждали к обеду, но решили, что молодой, загулял – «пущай бегает, – махнул рукой дед, – придет, никуда не денется».

Вот уже солнце стремительно закатилось за горизонт, расплескав багряные краски. И ранняя южная ночь засветилась серебряными звездочками на бездонном небе. А он так и не пришел.

Его брат – всего лишь на год младше, – сбился с ног, обежал все достопримечательности, музеи, кафе и магазины.

– Точно не видела? Ничего тебе не говорил?

– Неа, – мотала она головой.

«Все-таки дотронулась, коснулась». – И легкая улыбка солнечным зайчиком прошмыгнула по детскому личику. Незаметно, еле ощутимо.

Он не пришел. А она, уткнувшись в мягкую перьевую подушку и закрыв глаза, продолжала наблюдать, как плавно летит и все больше погружается в мутно-синеватую пустоту его гуттаперчевое тело с такими игрушечными, словно тряпичными, руками.

– Я не берег силы на обратный путь! – Герман окинул взглядом аудиторию. Воодушевленные глаза смотрели на него, блестя молодым задором.

Ему нравилось подводить черту этими словами и видеть в глазах студентов смесь восхищения с озарением, словно он только что при них открыл формулу всего сущего. Надо сказать, что раньше скромный преподаватель – Темный Герман Петрович – терялся под градом сыпавшихся на него вопросов: «Как же можно все это выучить?», «Неужели можно вспомнить все, что проходили пять лет?», «Как же успеть и к госам подготовиться, и диплом написать?»

Обычные ребята, жизнь которых емко и невероятно точно описана знакомым всем выражением: «от сессии до сессии живут студенты весело». И вот рубеж – не чета рядовой сессии, которую худо-бедно они научились переживать с помощью отработанных за годы учебы приемов и различных ухищрений. Это все равно что во время бега с препятствиями влегкую перепрыгивать невысокие барьеры и вот уже на подходе к финишу с заветной красной ленточкой упереться носом в отвесную стену. И бегун из отважного атлета, играющего на солнце своими упругими мышцами, превращается в перепуганного щенка, поджимающего под себя куцый хвостик, и пятится назад – дальше, дальше, с ужасом взирая на стену, а она упирается в небо где-то там, на недостижимой человеку высоте.

Герман и не знал, как вдохнуть в эти по-щенячьи испуганные глаза свежие силы, открыть второе дыхание уже в полушаге от финиша. На ум приходила только одна, уже старомодная, цитата: «Последний бой – он трудный самый». Почему-то нынешнюю молодежь эти слова не воодушевляли, а в глазах появлялся скептицизм – слишком уж непривычно для столь юных особ, считал Герман. Но, тем не менее, с каждым годом «дети», как он говорил о своих учениках (хотя среди этих великовозрастных детей попадались индивиды шире его в плечах раза в три и на голову выше, несмотря на внушительный рост самого Германа), становились циничнее, недоверчивее, словно в них по ошибке томились души стариков.