Темпориум. Антология темпоральной фантастики
Шрифт:
– Напиши, – сказал он с неожиданной злостью. – Напиши эту чертову речь и выступи. А потом… я давно должен был тебе рассказать.
Потом был разговор на даче, куда они уехали вдвоем, без матери. На даче с закрытыми наглухо окнами и чаем до утра. Отец сперва рассказывал про девяностые, которые были, и были не тем, что писали в учебниках. Годы большого кризиса – и большой свободы. Люди испугались и того, и другого.
А потом рассказал про деда. Про Институт природы времени при МГУ. И про воронку.
Сергей, отвернувшись от поляка,
– Завтра будет ветер, – пробормотал Сергей.
– Что?
– Скоро надо будет садиться в автобус, иначе увольнительные просрочим, к ужину опоздаем.
– Я быстро.
Обо всём этом можно было говорить либо очень подробно, с выкладками из достоверных – ныне запрещенных – источников, либо просто перечислить факты и надеяться, что оппонент слепо в них поверит.
Войцеховский сглотнул, прокашлялся и зачастил:
– В девяностые годы Институт еще действовал открыто. Мой дед работал там вместе с профессором Левич, они разрабатывали модели анизотропии. Кстати, отец всегда считал, что Институт основали в Москве… с расчетом. Потому что в России время само по себе всегда текло… странно.
Войцеховский говорил отрывисто, с паузами, будто тормозящими каждое слово. Сергей задумался – оттого ли это, что русская речь, несмотря на всё, ему до сих пор чужая, или же оттого, что на его родном языке так и говорят, но польский, насколько он помнил, был довольно плавным.
Может быть, инженер просто боялся.
– Неважно. Так вот они собирали раз в год на конференции представителей разных дисциплин, обсуждали гипотезы и теории, спорили до хрипоты… Правда, чуть не закрылись – ведь многие институты не пережили девяностых. Я, признаться, думаю, что лучше бы закрылись, do piekla.
Сергей рассеянно кивнул в ответ.
Лучше бы закрылись. Где-то он это уже слышал.
Отец тогда сжал губы так, что рот превратился в еле различимую ниточку на бледном квадратном лице. Мама плакала, отвернувшись к стене.
– Ну, чего вы… – Шестнадцатилетний Сережа растерянно топтался на пороге кухни. Ему было больно и странно – еще бы, когда заранее рассчитываешь на похвалу и восхищение, крайне обидно получать вместо них порицание. А еще он просто не мог понять, почему рыдает мама.
– Ты съездил на олимпиаду – хорошо. Вошел в тройку призеров – еще лучше. Теперь тобой гордится школа. И мы. Но объясни, почему ты вдруг решил учиться на астрофизика? Что за блажь – менять планы за полгода до поступления?
– Там был профессор, он очень хвалил меня и сказал – приходи к нам, возьмем без экзаменов. Сказал, что физика ничуть не хуже лирики, а уж та, которая связана с небом, и вовсе поэзия в формулах. Сказал…
– Мне всё равно, что он сказал, – мама наконец повернулась к нему. В ее голосе звучала сталь. – Ты пойдешь учиться на филфак, как мы и планировали. Или на любой из гуманитарных факультетов. Но никакой физики, пропади пропадом все эти институты. Не пущу.
– Что я, ребенок малый? Почему ты решаешь за меня? Может, это – будущее, и оно гораздо лучше любого другого. Ты не хочешь мной гордиться? Или…
– Ты не малый ребенок. Ты, в первую очередь, наш ребенок. И мы не хотим тебя потерять.
Потом были еще споры. Ссоры. Крики. Опять слезы. Серьезные разговоры, во время которых, однако, с ним говорили, как с маленьким и несерьезным. Потому что явно умалчивали о чем-то, скрывали.
Не доверяли?
Или боялись?
Когда мама плакала, Сергей готов был убежать хоть на край света, лишь бы не слышать этого. Он чувствовал себя маленьким и беспомощным – как в ту ночь, когда она жгла «конфетти», глотая слезы. Поэтому однажды в конце мая, когда мама ушла с подругой в театр, он попросил отца об откровенном разговоре.
Без утаек, без слез и без страха.
Тот, видимо, тоже был измотан семейной ссорой, которая тянулась с зимы, поэтому согласился. Говорил быстро и просто.
– Твоя тетя была физиком, известнейшим специалистом в своей области. Работала на государство, ворочала огромными деньгами и возможностями. Ей сулили блестящее будущее. Только ей не досталось – никакого. В две тысячи третьем, когда восстанавливали Союз, ее забрали прямо с работы и увезли без суда и следствия. Потом приговорили и расстреляли как врага народа. Якобы за распространение сверхсекретной информации.
– Я постараюсь не лезть в секретные дела…
Отец грустно улыбнулся:
– Сережа, ты же хочешь быть астрофизиком. От астрофизика до космонавта – один шаг и безупречное здоровье, которое у тебя есть. А космос – это уже уровень государственной тайны.
После того, как Сергей подал документы в институт, мать не разговаривала с ним три дня.
Капитан и инженер шли вдоль объездной дороги. Обочина была разбитая, неровная. В летние туфли то и дело набивались мелкие камушки. Сергей устал останавливаться и вытряхивать их, неуклюже балансируя на одной ноге. Мимо изредка проезжали угловатые «ВАЗы», пропыхтел, кашляя черным дымом, пузатый рейсовый автобус. Навстречу на дребезжащих велосипедах с притороченными над задним колесом ведрами возвращались в город дачники. В каждом втором Сергею мерещился милиционер. Или, того хуже, работник КГБ. Потому что история, которую рассказывал Войцеховский, изредка проглатывая окончания, замолкая в попытке подобрать нужные слова и тяжело дыша, тянула не на служебное разбирательство или арест. Каждая вторая фраза стоила, как минимум, расстрела. И, несмотря на жару, по спине у Сергея стекал ледяной пот.
– Лаборатории деда заказали исследование. Прикладное. Как раз по профилю. Можно ли при достаточной доле энергии создать анизотропную воронку. Обернуться к прошлому и замкнуть на него всё население страны. При условии, что большая часть отчаянно ностальгирует. Они с Левич сначала с радостью ухватились за работу. Еще бы – денег им выделили столько, целый МГУ год бы жил. А сумма из светлых голов, энтузиазма и почти неисчерпаемых ресурсов способна творить чудеса. Теперь мы все пожинаем плоды этого чуда.