Тэмуджин. Книга 3
Шрифт:
Мучительно считал он зимние и летние месяцы впереди, после которых ему исполнится тринадцать лет и он, наконец, обретет право поднять отцовское знамя. Каждый раз в пору тяжелых раздумий он с трудом перебарывал в себе негодные, нерешительные мысли, силой поднимал свой дух, заставляя себя верить в лучший конец.
Безделие и внутренняя борьба с самим собой изматывали его, но он крепился, стараясь не поддаваться тоске и тревоге. Занимал время то охотой на зверя, то воинскими делами с братьями и нукерами, то, на короткое время забывая обо всем на свете, предавался горячим ласкам с молодой женой. Внимательно следил он за жизнью в степи, посылая
Утром и вечером Тэмуджин усердно молился богам и духам предков. С восходом солнца он брызгал молоком западным богам, надрывным от волнения голосом выкрикивал их имена, с закатом он так же старательно угощал восточных, преподнося им арзу и хорзу. Для этого он каждый раз просил матерей не жалеть молока и покрепче выгонять вино. Чаще же всего он обращался к богине Эхэ Саган и к его праправнуку Чингису Шэрэтэ Богдо, к которым прошлой зимой, будучи в тайчиутском плену, он летал во сне.
«Ведь вы сами наказали мне установить в племени порядок! – запальчиво говорил им Тэмуджин в пору отчаяния. – Как же я это исполню, если не смогу вернуть отцовский улус? Поддержите же меня, дайте мне силы и возможность…».
Из предков он обращался к духам отца Есугея, прадеда хана Хабула и дальнего предка в одиннадцатом колене – Дува Соохора, большого белого дархана [1] , того самого, который мог видеть на три кочевки вперед и сжег души девяти татарских черных шаманов. Его Тэмуджин просил помогать угадывать происки врагов и помешать им, если те попытаются уничтожить его.
В себе он смутно чувствовал растущие дарханские силы. Порой он бывал уверен, что ни один на свете шаман не сможет повлиять на него своим колдовством, а сам он сумеет любого человека, даже самого Таргудая, заставить пойти по нужному для него пути. Однако, помня наказ старых шаманов племени, он берег свои силы, остерегался тратить их на истоке.
1
Дархан (монг.) – кузнец, либо ювелир и, как правило, маг. Дарханы исполняли жреческие функции наравне с шаманами. Как и шаманы, делились на «черных» (кузнецы, мастера по железу) и «белых» (ювелиры, мастера по золоту, серебру и цветным металлам. Соответственно, являлись черными и белыми магами.
Джэлмэ как-то съездил к своему отцу, кузнецу Джарчиудаю, и привез с собой дарханское снаряжение – малую наковальню с мехами и молотом. Для него на дальнем краю поляны, под горой, построили небольшую землянку для кузни. И теперь в ночь каждого полнолуния оттуда подолгу доносились звон железа и крики его взываний. Тэмуджин иногда ходил к нему, слушал его молитвы, а один раз даже взялся за молот и пробовал бить по раскаленному пруту на наковальне, ловя в себе какие-то невнятные, волнующие душу отзвуки.
Поначалу все в семье, да и Тэмуджин тоже, без особого почтения смотрели на дарханские корни Джэлмэ, считая, что не очень-то он искушен в тайных искусствах своих предков. Но однажды мать Оэлун обратила внимание Тэмуджина на то, что черный жеребец Джэлмэ, всю ночь простояв у коновязи, к утру вдруг становится мокрым от пота – даже пеной покрываются шея и круп, словно он в непрерывной скачке покрыл далекое расстояние, а сам Джэлмэ в такие дни спит до полудня, тогда как с вечера ложился вместе со всеми, с темнотой.
– Не иначе, – украдкой от других говорила ему мать, – этот Джэлмэ ночью во сне отправляется на своем коне куда-то по своим делам и возвращается к утру. Оттого и спит он долго.
Такие необычные случаи были замечены за ним несколько раз, и в семье Есугея без лишних разговоров признали его большим дарханом. Мать Оэлун даже попросила его погадать о будущем на бараньей лопатке. Вышло поначалу не все гладко, однако, в конце концов, лопатка показала благополучный исход, и она осталась довольна.
Тэмуджин еще в конце лета, почти сразу после того, как вернулся из поездки к кереитскому хану, перебрался со своим айлом с Бурхан Халдуна в горную долину верхнего Керулена. С одной стороны, здесь было безопаснее от ононской степи, где безумствовали в разбойных набегах монгольские рода. С другой – он дотошно, до самых мелочей обдумав свои отношения с Таргудаем, решил, что в такое время надо быть подальше от тайчиутского нойона. Рано или поздно тот должен был узнать о его женитьбе на дочери керуленского нойона, нынешнего врага борджигинов. Да и отцовский тумэн находился у джадаранов, значит, теперь считалось, что он, Тэмуджин, тоже стоит против тайчиутов.
«У Таргудая теперь все причины, чтобы вновь начать охоту на меня, – окончательно решил он. – И на этот раз он не будет возиться долго, постарается скорее покончить со мной. Значит, мне нечего тут дожидаться».
Давнее обещание Мэнлига оградить его от Таргудая теперь казалось ненадежным. После разговора с ним и с Кокэчу на своей свадьбе Тэмуджин стал по-другому относиться к ним. Из добрых друзей и нукеров, готовых честно стараться для него, те в его глазах превратились в таких спутников, которые только и смотрят, чем от него поживиться. Таким нельзя было доверять до конца.
Однако Тэмуджин знал, что они и дальше будут помогать ему – из своих же алчных устремлений – лишь бы он сам был покладист с ними. И после долгих раздумий над трудными и неясными их отношениями он пришел к твердому решению, что на первых порах цель у них одна – вернуть ему отцовский улус. Но после этого они неизбежно должны будут перейти в противостояние: те захотят забрать над ним власть и распоряжаться его улусом по своей прихоти, тогда как он хочет править своим владением, не спрашивая у них советов. И теперь, имея за своей спиной могучую силу кереитского хана, уже не боясь Мэнлига и Кокэчу, Тэмуджин решил по-прежнему использовать их с целью возвращения отцовского улуса. О дальнейшем, успокаивая себя, он думал: «Когда откроется, что мне помогает сам кереитский хан, они осознают никчемность своих потуг и сами отстанут от меня».
Новым местом для своего стойбища Тэмуджин выбрал укромную теснину Бурги-Эрги – там, где прошлым летом простились со сватами – матерью и братьями Бортэ, провожая их со свадьбы. Он еще тогда приметил и запомнил это место. Именно отсюда он ехал, проводив сватов, когда его вдруг осенила спасительная догадка обратиться за помощью к кереитскому хану. Он придавал этому большое значение: значит, место это для него благоприятное, здешние духи благосклонны к нему и будут охранять его от опасностей. Затерянное глубоко в горах, во много раз отдаленнее от борджигинской степи, чем прежнее их место в верховье Онона, это урочище было вполне надежным: большинство ононских монголов о нем и знать не могло, а до керуленских была прямая дорога вниз по реке.