Тень и источник

Гергенрёдер Игорь Алексеевич

– А наоборот не бывает? Из рядов молодёжи – в спорт? – шутливо прервал Вальц, и оба заговорили о Стефаненко, ответственном секретаре «Советской молодёжи», которого пригласили на должность собкора центральной газеты «Советский спорт».

Переключились на других коллег. Слотов скромно безмолвствовал, ждал. Беседа текла безалаберной струйкой, не задевая тлеющих углей, а коньяка в бутылке оставалось всего ничего. В этот час в магазинах уже не продавали спиртное, но в ста метрах от редакции располагалось кафе «Лира».

– Схожу в кафе за вином? – сказал Слотов просительно, из чего следовало: общество старших коллег для него радость, которую ему очень хочется продлить.

– Ещё

б вы для нас бегали! Все вместе сходим, – заявил Вальц.

Они отправились в «Лиру», вернулись с напитком в кабинет, и Вячеслав, напряжённо думавший, как незаметно подсунуть нужную тему, заговорил об очерке, о сборе материала для него на заводе ВЭФ.

– Сказали мне, конечно, о знаменитом суде, который у них во дворце культуры проходил...

– Суд над пособниками фашистов, в шестьдесят пятом году, – подхватил Куличов и стал критиковать заводское комсомольское собрание по случаю десятилетия суда. Газета напечатала отчёт с собрания, выступления некоторых участников. Александр проговорил со вздохом: – Всё по шаблону. Зверства предателей, гнев и возмущение советских людей... Я искал очевидца, который что-то своё бы рассказал, и зарёкся. – Порозовевший от выпитого, он добавил, слегка морщась, словно преодолевая неохоту: – Один ветеран, он Латвию освобождал и в сорок четвёртом был там, где всё случилось, сказал мне... творили.

– Творили! – повторил многозначительно Вальц.

Слотов догадался, о чём это. О произошедшем ему говорил отец, передавая услышанное от других лиц, не зная полной правды. Была же она такова. Когда Латвия осталась в тылу рвущегося на восток Вермахта, в её лесах, особенно в краю Латгалия, укрылось немало солдат и офицеров Красной Армии, отрезанных от своих. Латгальцы, которые к ним тёплых чувств не питали, записывались в самоохрану и помогали полиции и немцам вылавливать окруженцев. Но их нередко привечали в деревнях, чьи жители носили русские фамилии. На исходе декабря сорок первого в Аудринях, одной из таких деревень недалеко от города Резекне, появился партизанский отряд, пришедший из лесов Псковщины. По-видимому, им командовали люди из НКВД. Узнав, что в соседней деревне сформирован взвод самоохраны, они ночью повели отряд туда. Бой длился до утра, село сгорело почти целиком, много жителей, включая женщин и детей, было убито. Партизаны возвратились в Аудрини, наспех отпраздновали победу, и, перед приходом полицейской части, след их простыл. Впрочем, у жителей спряталось несколько раненых, и они, когда полиция стала ходить по домам, открыли стрельбу и сумели уйти в лес.

Понятно, какой выход оставался раскалённо-закрутевшим страстям, – одобренный начальником сил безопасности оберштурмбаннфюрером Штраухом, который приказал за укрывательство партизан сжечь село и тридцать жителей мужского пола принародно расстрелять на базарной площади города Резекне. Оттепельный сырой день 4 января 1942 стал чёрной датой.

В советской печати и на суде о делах партизанского отряда не упоминалось. По официальной версии, в селе Аудрини нашли приют пятеро окруженцев, среди которых были раненые. Неожиданно нагрянула полиция – группка вступила с нею в бой и, потеряв одного из своих, но убив четырёх полицейских, скрылась в лесу. Каратели принялись пытать крестьянку, прятавшую окруженцев, истязали и её малолетнего сына. У жертв допытывались: «Где находятся партизаны?» Деталь, приводимая в советских изданиях без пояснений, не выдаёт ли присутствие отряда в этой истории? Из публикации в публикацию переходило: «Мать и сын молчали». (А что они могли ответить?) «Разъярённые изуверы порешили, что всё село должно заплатить кровью». То есть приказ Штрауха о расстреле тридцати человек

оказывался неудовлетворительной мерой? На суде говорилось, что латыши-полицейские расстреляли ещё сто семьдесят селян, в их числе женщин, детей. Издал ли оберштурмбаннфюрер новое распоряжение – об этом не прозвучало ни слова. Свидетели давали показания об издевательствах полиции над обречёнными: тех избивали, заставляли рыть себе могилы. Очевидцы были жителями того же села, и оставалось непонятным, каким образом они сами уцелели?

Куличов и Вальц обсуждали трагедию и сходились на том, что вопросы «повисают», что в деле – «дырки». Вячеслав, слушая, невольно представлял работающий портативный аппарат в заднем кармане брюк, движение ленты. Куличов сказал: ветеран, о котором он говорил, осенью сорок четвёртого был шофёром грузовика в полку, расквартированном поблизости от места событий. Латгалец, он пообщался с земляками...

– Доверил мне, конечно, не для печати и под большим секретом, что ему рассказали... – сообщил Александр с откровенностью подвыпившего человека. – С чего заварилось... В одну ночь партизаны запалили латышское село и по всем, кто выбегал, – огонь без разбора.

Вальц под хмельком непоседливо перекладывал на столе пробку, штопор. Кивнул:

– Один человек писал портрет старожила... тот это лично пережил...

Куличов проговорил с тягостным выражением:

– Командир самоохраны партизанам не попался. Тогда они его семью заперли в доме и дом сожгли.

Слотов помнил: отец, рассказывая слышанное о набеге отряда, сомневался, при всём своём скептическом отношении к строю, что партизаны не щадили баб, детей. Вячеслав решил должным образом отметиться в протекающей беседе и, подогреваемый винными парами, сказал с чувством:

– Партизан – храбрый, мужественный человек! а кем надо быть, чтобы так убивать и жечь?

– Человек может быть храбрым, совестливым, способным к сочувствию, к состраданию, но если он находится среди людей, принявших власть НКВД, – исполнит всё, что потребуют! – высказался Вальц с хмельной беспечностью и как бы с несомненным знанием истины. Слотов опустил глаза, а Роман Маркович произнёс чуть громче, чем говорил обычно: – Слава, вы слабо представляете, что такое – эти органы.

– И что такое был Сталин, – добавил Куличов угнетённо. – За кражу колхозного зерна детей двенадцати лет к расстрелу приговаривали.

Выпивка сделала своё, и Слотов не удержался, чтобы не оживить эхо:

– Вы говорили, тысячи польских офицеров были расстреляны в Хатыни, – обратился он к Вальцу.

– В Катыни, – поправил тот.

– Сколько же людей должно было участвовать... – проговорил Слотов, как бы силясь вообразить ужасающую картину.

– Уместное замечание, Слава! – с мрачной иронией похвалил Роман Маркович. – Если вспомнить Толстого с его «Не могу молчать», Леонида Андреева с его «Рассказом о семерых повешенных», – в те времена остро не хватало палачей! Привлекали преступников, уменьшая им срок каторги, но и те не все соглашались. Убийце обещали жизнь сохранить, если он других повесит, – отказался! Зато перед НКВД проблема не стояла. Хватало желающих.

– Но поляков могли и немцы расстрелять. Уж им не учиться кровушку лить, – рассудительно заметил Куличов.

– Это ты мне говоришь?! – Вальц нервно передёрнул плечами.

Коллега взглянул на него так, словно другой реакции не ждал, и продолжил:

– Могилы исследовали довольно открыто, общественность пригласили, Алексея Толстого. Даже церковь участвовала – патриарх был в комиссии. Почему они обязательно под неправдой подписались?

– Две идеологии оказались заодно. Трогательно! – едко усмехнулся Роман Маркович.