Тень и шелк
Шрифт:
Эта игра была ей не в новинку. Касатонов нередко причинял ей боль, иногда довольно сильную, но не оставлял следов.
— Или сюда? — вкрадчиво добавил он, просунув ладонь между бедрами Кати.
Она с шипением втянула воздух сквозь стиснутые зубы, когда смесь боли, блаженства и сексуального предвкушения наэлектризовала ее тело так, как удавалось только водке.
— Нет, — передумал Касатонов, — там я тебя кусать не буду. Это тебе слишком нравится.
Он ослабил руку на плече Кати и задвигал ребром ладони между
Катя видела, как этой же рукой он разбивал кирпичи. Она знала, что еще легче Касатонов ломает хребты и шеи.
Она медленно отдалась этой руке-оружию, думая о том, скольким людям она принесла смерть. И такая же смерть когда-нибудь придет за ней, если она ошибется и сделает неверный шаг.
Мысль об этом вызывала невыносимое желание.
— О, моя желанная смерть! странно-детским голоском протянула Катя. — Обещаю тебе: я буду послушной девочкой.
— Послушной? Ты?
Ладонь Касатонова повернулась, срывая крик с Катиных губ. Содрогнувшись, она соскользнула с его руки, горячая и влажная, как кровь.
Он рассмеялся, чувствуя, как остатки его мужского достоинства пробудились к жизни. Только Кате удавалось дарить ему капли ни с чем не сравнимого наслаждения — все, что оставили ему афганцы. Только Кате, потому что она упивалась болью, которую вынес Касатонов.
Его изуродованное мужское естество возбуждало ее, как ни одно целое.
— Послушной ты становишься только при одном условии, — произнес Касатонов, быстро и грубо орудуя ладонью. — Когда тебе больно. Ты жаждешь боли сильнее, чем водки. И я доставлю тебе такое удовольствие, детка, может быть…
Катя задышала чаще. Несмотря на нежелание отдаваться Касатонову, она понимала, что теряет власть над собой.
Изощренная боль была бесподобна.
Телефон прозвенел дважды, прежде чем его сигнал проник в затуманенное наслаждением сознание Кати. Ее тело затвердело, словно охваченное звоном.
— Это не телефон в номере, — выдохнула она, — а мой, сотовый.
— Тогда за работу, детка.
Прежде чем телефон прозвонил в третий раз, Касатонов отпустил Катю, вытер ребро ладони о ее халат и забрал из бара бутылку водки.
Катя дважды резко встряхнула головой, оправила халат и прошла через комнату к своему дипломату. Нетерпеливо вытащив телефон, она нажала кнопку.
— Слушаю, — произнесла она холодным, сдержанным голосом, мгновенно возбудившим Касатонова.
Он глотнул водки прямо из горлышка бутылки и усмехнулся над собой и собственным жалким естеством. Он хорошо знал свои слабости.
И подозревал, что и Кате известно, каким беспомощным он становится рядом с ней. Если бы Касатонов был в этом уверен, Катина жизнь завершилась бы быстрее, чем рассчитывали они оба.
Водка скатилась по его горлу, холодная и обжигающая, как сама Катя.
— Говорите яснее, — произнесла она. — Ничего не понимаю.
Сквозь шумовой фон на другом конце линии донесся пронзительный голос с восточным акцентом. Спустя секунду другой голос заговорил в трубку на ломаном английском.
— Почетному гостю не позволили осуществить свои планы, — сообщил голос.
Катя узнала Миуро Таму, секретаря Юкио Коямы, раньше, чем поняла смысл его слов. Ее охватил страх, не имеющий ничего общего с наслаждением и смертью.
Столько хлопот, планов, убийств — и все напрасно! Ради этого дня она трудилась годами — да, много лет подряд.
— Сожалею, — сдержанно отозвалась она. — Мои гости и я сама с нетерпением ждали этой встречи.
— Она невозможна, невозможна, — тараторил Тама. — Немыслима!
Катя негромко щелкнула пальцами, привлекая внимание Касатонова. Когда он вскинул голову, она протянула руку к бутылке.
Касатонов подошел поближе и отдал ей бутылку. Катя приняла ее, но пить не стала. Она лихорадочно размышляла, как выведать необходимую информацию, но не выдать своих целей тем, кто может подслушивать разговор.
Тама говорил открытым текстом. Их разговор мог подслушать любой обладатель сотового телефона.
— Какова причина такого внезапного изменения планов? — осторожно поинтересовалась Катя.
Из трубки послышалась скороговорка японской речи: Тама с кем-то советовался.
Затем телефон взял сам Кояма. Его голос вздрагивал от сдержанного гнева.
— Американцы, — выпалил он. — Они отказали мне в визе.
— Что? Вам в визе?
Ошеломленная Катя пыталась вообразить, что подвигло американских чиновников на такое оскорбление. Подняв бутылку ко рту, она глотнула водки, словно это была вода со льдом.
— Какой-то журналист раскопал давнюю информацию, — выпалил Кояма. — И заклеймил меня как военного преступника.
— В какой газете?
— В «Нью-Йорк тайме». Меня назвали преступником!
Голос Коямы дрожал от ярости.
— Я добьюсь от них извинений, — твердо заявил он, — даже если мне придется купить Манхэттен и продать его корейцам.
— Не стоит злить влиятельных противников, — примирительно заметила Катя. — Можете не сомневаться: ваша газета пользуется поддержкой самых влиятельных кругов.
Но японец не желал прислушаться к голосу рассудка.
— Сначала этот мерзавец обратился с расспросами в американскую иммиграционную службу, — сыпал словами Кояма, — а потом позвонил прямо ко мне и стал расспрашивать о «преступлениях» во время войны, о которой все давным-давно забыли!
— Откуда у этого журналиста такая информация? — спросила Катя.
— Понятия не имею!
— Он назвал свою фамилию?
— Толливер, — с отвращением выплюнул Кояма. — Найдите его. Узнайте, откуда у него эти сведения. А затем сделайте то, чего заслуживают мерзавцы.