Тень мачехи
Шрифт:
Макс поднялся, шагнул ей навстречу и замер, прижав к себе. Дыхнул в ее волосы:
— Танька, как же так, а…
И столько горечи было в его голосе, что Татьяна враз поняла: всё плохо. Всё как-то очень, очень плохо, если даже Макс не может подобрать других слов. Её зазнобило, зубы мелко дрогнули — и она крепко сжала челюсти, пытаясь прогнать страх.
— Тань, ты, главное, держись. Я что-нибудь придумаю.
Она отстранилась, пряча глаза — еще полдня назад не стала бы обременять его своими проблемами и принимать помощь от почти бывшего мужа. А теперь вот — примет.
Татьяна неловко спросила:
— Как
— Мне позвонили… Я уже к аэропорту… Да неважно! Не могу же я поехать на отдых, когда с тобой — такое!
Благодарность захлестнула ее обжигающей, солоноватой волной, в носу защипало. А Макс продолжал:
— Главное, я успел переговорить со следователем. Дело дрянь, Танюш. Статья очень серьезная, и мальчишку у тебя нашли — а это подтверждает показания Марины. Но ты не думай, я не брошу тебя, я найду хорошего адвоката. Мы постараемся уменьшить срок, и я буду ждать тебя…
— Макс, ты что? — она испуганно сглотнула. — Меня же должны отпустить, просто обязаны, ведь есть куча свидетелей против Фирзиной! Янка и Витька с Тамарой — они были у меня, когда она привезла мальчика. И мы с тобой в опеку ходили, оформляли документы на усыновление. Зачем мне красть ребенка, если я хотела взять его на законных основаниях? Да это бред, Макс — всё, что написала Фирзина, чистый бред! Неужели это непонятно?
— А следователь считает, что всё не так. Потому что есть факты: жалоба матери, изъятый у тебя ребенок. Для обвинения достаточно, — развел руками Макс. — Но, Тань, мы будем бороться. Я не дам посадить тебя на двенадцать лет.
— Сколько?… — охнула Таня. Стены камеры качнулись, свет мигнул и начал затухать, затягиваясь тёмной дымкой, но Макс тряхнул ее за плечи, сильно дунул в лицо — и Татьяна смогла удержаться на ногах.
— Садись, — муж подвел ее к стулу и помог опуститься на него. Она дышала часто, урывками, почти всхлипывая. Под левой лопаткой заныло, будто под нее вогнали холодную, острую сосульку.
Макс сел напротив, сказал:
— Послушай, что мы сделаем. Я прямо с утра займусь этим, землю буду носом рыть, съезжу в Москву, но найду тебе самого лучшего адвоката! Только Тань, это недешево, а денег у нас почти нет — продажи слабые, да и на закуп лекарств я очень много потратил. А тот покупатель, который аптеками заинтересовался, готов сделку провести…
— Так проводи! — Татьяна едва не плакала. Двенадцать лет! Из-за дурости Фирзиной, из-за поклёпа — вся жизнь под откос! Как же так? За что???
— Тань, я же не могу! — опешил Макс. — Как я их продам, у меня нет генеральной доверенности. Ты сама не хотела, чтобы я…
— Макс, но это же было раньше! Давай я подпишу всё, что нужно, только вытащи меня! — взмолилась она.
— Ну, вот, я принёс документы, — Макс потянул к себе прозрачную папку, которая лежала на столе. Таня уставилась на неё сквозь слёзы. В душе шевельнулось нехорошее — будто что-то не сходилось, было неправильным. Но она отмахнулась от этого чувства, потому что всё вокруг сейчас было таким: неправильным, неестественным, карикатурным…
Максим вытянул из папки отпечатанные листы, протянул Тане. Она вытерла глаза, вгляделась, пытаясь сосредоточиться. Но буквы разбегались, прыгали перед глазами — потому что руки мелко противно тряслись, а слёзы всё набегали, как их не прогоняй. «Даже если он где-то хитрит, и в чем-то обманет меня — плевать! — подумала она. — Свобода дороже любых денег. А разбираться с этой доверенностью… у меня просто нет на это сил!»
— Давай подпишу, — сказала она в отчаянии.
И быстро поставила росчерк в пустой строке.
____________________
*ИВС — изолятор временного содержания.
13
Павлик, устало всхлипнув, заглянул в полутьму сквозь узенькую щелочку двери: тусклый свет в конце коридора лежал на полу и стенах размытым пятном — лунным, зыбким, пугающим. Было страшно: вдруг пьяный дядя Слава снова заснул на кухне? Но есть хотелось так, что сводило живот — и мальчик скользнул в коридор.
В тишине спящего дома половицы не скрипели — кричали. Мальчик то замирал, то ощупывал ногой облупившиеся доски, ища самую молчаливую из них. Но таких не было — он будто шел по клавишам расстроенной фисгармонии. Перед дверью материной комнаты не выдержал — побежал: всё казалось, что выскочит из темноты короткопалая татуированная рука, цапнет за ворот, по-хозяйски потащит к себе. А сверху пахнёт алкоголем и табаком: «Шастаешшшь, сучченышш?»
Влетев на кухню, с размаху шлепнул ладонью по выключателю — и в привычном желтоватом свете люстры, враз расставившим по местам все предметы, Павлику стало не страшно. Только обида и непонимание всё еще сидели внутри — почему тётю Таню забрали в тюрьму, а ему не дали и слова сказать в ее защиту?… Но всё-таки он верил, что мама ошиблась… Или ее заставил дядя Слава. Или кто-то кого-то обманул.
Павлик ощупал рукой карман джинсов, убедился, что телефон лежит там. Надо снова позвонить тёте Тане, вдруг она ответит? А потом пойти в эту полицию и ещё раз рассказать, как было. Только рассказать так, чтобы поверили. Не реветь, быть смелым и сильным. И даже хорошо, что мамы рядом не будет — никто не перебьёт, не остановит… Но сначала — поесть, и еще взять немного еды с собой, потому что непонятно ведь, когда получится вернуться.
Мальчик открыл холодильник, вытащил тарелку с хлебом и колбасой — красные кружочки подсохли, налипшие на них белые крошки казались колючими. Павлик быстро слепил бутерброд и откусил от него. Торопливо жуя и ища глазами пустой пакет, скользнул взглядом по столу. Замер, увидев фотографии. Поставив тарелку на стол, он схватил их, развел цветным веером: ведь это тётя Таня, это она!… И, расстегнув ворот, сунул фотки под рубашку. Они провалились к животу, туда, где сорочечную ткань перехватывал ремень джинсов — потом надо спрятать их получше, пусть останутся на память.
В коридоре скрипнуло, но мальчик не услышал. Схватив зашелестевший пакет, он пытался ссыпать в него продукты прямо с тарелки. Но они скользнули мимо — и Павлик присел, торопливо собирая с пола кусочки хлеба и колбасы.
— Кормишься, абрамгутан*? — хриплый бас хлестнул меж лопаток. Мальчишка съежился. Половица жалобно застонала, прогибая хребет под тяжелой ногой взрослого.
Никандров взял со стола бутылку водки, откупорил, сделал несколько глотков. Со стуком поставил ее на место. Павлик испуганно оглянулся и боком пополз в угол: таким страшным показался помутневший взгляд отчима, а ещё — кисть его левой руки, будто жившая отдельно от заторможенного тела, быстро хватавшая воздух и мявшая его, как кусок теста.