Тень мачехи
Шрифт:
Всё еще улыбаясь, он свернул на объездную — она шла по промзоне бывшего сталелитейного завода, там не было фонарей, но срезать путь можно было знатно. Надавил на газ и сделал музыку громче. Лужи блестели в свете фар, а сама дорога — серая, с черными пятнами — казалась шкурой громадной гадюки, залёгшей в подтаявшем снегу. Трасса была пустой, ясно — почему: почти два ночи, завтра всем на работу. И когда за очередным поворотом Демидов увидел машущего руками человека, сперва подумал: ну да, автобусы ведь уже не ходят, остаётся только голосовать. А в следующий миг осознал, кто это — и судорожно сглотнул, чувствуя, как
Мальчишка нетерпеливо подпрыгивал и махал руками. Он почему-то был раздет — только рубашка и джинсы; широко распахнутые глаза выделялись на бледном лице- в губах ни кровинки, как у трупа… Но самое страшное — это был тот, Танькин, мальчик. Тот, из-за которого всё случилось. И почему-то именно он сейчас привиделся Максу: как укор за то, что он сделал со своей женой, и косвенно — с этим мальчишкой.
Демидов мотнул головой, отгоняя морок, зажмурился на мгновение. А когда вновь посмотрел на дорогу, мальчик всё еще был там. И только тогда Макс осознал, что он настоящий.
«Притормозить? Проехать? — мысль билась, как птица в силке. — Да какого чёрта! Я что, сопляка испугался? Хоть узнать, что он здесь делает… А-а, ведь его дом недалеко! Я ведь по этой промзоновской дороге ехал, когда искал тот чертов барак, чтобы договориться со Славкой насчет заявы…»
И Демидов притормозил, всё еще колеблясь, не понимая, верно ли поступает — может, стоило проскочить мимо, чтобы не осложнять себе жизнь?
Пацан бросился к нему, сломя голову, закричал в приоткрытое окно:
— Дяденька, помогите, пожалуйста, мне надо… — и резко умолк — узнал. Испугался, и, всё еще уставившись на Макса, даже отступил от машины на шаг.
— Ты чего здесь? — хмуро спросил Демидов. И отвёл взгляд — потому что вдруг накатила волна стыда, ведь мальчишка мёрз, это было видно, и мог замерзнуть нахрен… А он не собирался сажать его в машину. Он просто хотел знать.
— У меня… Там дядя Слава пьяный, дерется, — у пацана зуб на зуб не попадал, и от того говорил он медленно, что еще больше бесило взрослого. — Я в окно выпрыгнул, а тётя Таня трубку не берет… Отвезите меня в полицию, я всё расскажу, её отпустят!
— Что расскажешь? — насторожился Макс.
— Ну, что это ошибка, мама ведь меня сама привезла, и пусть они у мамы спросят! — мальчишка шмыгнул носом. — Она сама сказала им позвонить, а я звоню-звоню, и никак…
«Сама сказала, значит, — пытался переварить Макс. — Бля, этим алкашам доверять — пустое дело. Так и знал, что подведут, уроды!»
— А мама чего не позвонила? — вкрадчиво спросил он.
— Они с дядей Славой дрались, я убежал, а телефона у нее нету, — простодушно объяснил мальчик.
— А ты как звонишь? Ну, что набираешь?
— Ноль два! Нам в школе говорили: ноль два — это полиция… Дяденька, можно я в машину сяду? — взмолился мальчик. — У меня ноги совсем замерзли, я не успел ботинки надеть, прям так убежал!
«Ноль два, значит, — Макс ощутил облегчение, ему снова фартануло, ведь с мобилы этот номер не работал — только с городского. — Ну, удачи, пацан!»
— Ты дозванивайся, дозванивайся, — почти ласково сказал он. — У них там занято бывает. А я поехал, ты уж извини. Некогда.
Мальчик ошеломленно застыл, когда гладкий корпус машины заскользил под его руками, двинулся вперед, потихоньку набирая скорость. И вот уже видны лишь задние фары, удаляющиеся в ночь. А вокруг по-прежнему — холод, снег и темное, без единой звезды, небо. И гулкая, губительная пустота неизбывного одиночества, сгущающаяся возле него. Такая же, как тогда, в лесу, когда он — маленький, замерзающий, ничейный — лежал на обочине дороги и просто ждал смерти, и даже страшно не было, потому что лучше уж смерть, чем обратно к дяде Славе…
Но тогда его нашел дядя Залесский.
Может, и сейчас кто-нибудь?… Хоть кто-нибудь?… Найдёт…
Павлик вытер слёзы, обнял себя за плечи. И запрыгал на месте, пытаясь согреться.
А мартовский ветер, затаившийся в густых тенях брошенной промзоны, унявший свою порывистость, чтобы не заморозить мальчишку еще сильнее, вдруг взвился к небу и сердито зашумел-затрещал в голых кронах деревьев. И, разогнавшись, донес до мальчишки гундосый вой сирен.
Мальчик встрепенулся, побежал навстречу этому звуку — мимо старых цехов промзоны, мимо остывших зданий, сваленных у дороги, как коробки на складе. Но вой, блеснув синими огнями, скрылся в ночи — там, откуда пришел мальчишка. Павлик обрадовался: наверное, это мама вызвала полицию! И, может, к ним даже привезли тётю Таню — а дядю Славу заберут и посадят вместо нее, потому что вот он-то больше всех это заслужил! Эта мысль придала сил, мальчишка хотел прибавить ходу, но окоченевшие ноги слушались плохо, и он захромал по дороге из последних сил.
А Макс всё жал на газ, глядя на дрожащую в свете фар дорогу. И чем дальше ехал, тем сильнее на затылок давило то самое ощущение: будто смотрят на него чьи-то глаза, печальные и укоряющие. Мысли, как привязанные, всё возвращались и возвращались к мальчишке: он помеха — но он один, на темной дороге, раздетый… А ещё почему-то вспомнился самарский священник, отпевавший Васю Филина, одного из Максовых дружков, погибших в девяностые. Филин умер глупо — из-за рыбы. Хотел по-быстрому заработать на осетровой икре, а делиться баблом не желал… Так вот, священник остался тогда на поминки, и сел за столом рядом с Максом. Разговорились. Демидов, жалея Филина, спросил — почему так случилось, будто на человека затмение нашло? Знал ведь, что рынок поделен, но всё равно полез в бутылку. А священник сказал: «Человек всегда боится что-то потерять: деньги, положение, любовь… даже гордыню. И, когда потеря неминуема, хочет удержать это. Вот здесь важно понять, что тобой движет. Потому что бывает — это черт подталкивает, а Бог смотрит, поведешься ли». Он говорил ещё что-то, очень важное — но Макс, как ни силился сейчас, не мог это вспомнить.
А взгляд, преследовавший его, становился всё печальнее. И мальчик — мальчик всё возникал перед глазами.
Впереди показался очередной поворот, а за ним — Макс знал — будет выезд из промзоны, и городские огни, и тепло Танькиного дома, в который он всё-таки вернется — пусть на одну ночь, но победителем. И Демидов устремился туда всей душой, поддал газу, глядя, как выгибается перед поворотом дорога… но снова ощутил тот взгляд, и вдруг испугался. Тёмное, животное накатило, тряхнуло изнутри — будто привязана была к нему резинка, которая растягивалась, растягивалась, а потом дёрнула к себе, обратно, к какой-то странной точке, которая будто и есть центр его жизни. И поделать с этим было ничего нельзя.